Шутки конструируют мир.
Роберт Манкофф о природе смешного

УДК 81-119

Иконка: Аннотация Olga Steb

Вы были смешным в детстве?

Да, думаю, где-то классе в шестом я обнаружил, что я могу быть смешным, и это дало мне силу, которой я никогда не имел прежде — особое внимание, которое, как помню, позволяло мне тогда говорить, что я смотрю на мир немного отлично от всех, я ведь смешной. И тут мне приходят на ум исследования, в которых проводится идея, будто талант сильно переоценен. Есть ведь разница: вы говорите себе, что у вас дар в баскетболе или комедии, но главное здесь — что потом вы начинаете работать над этим, сознательно и подсознательно тренировать себя. К тому моменту, как я перешел в старшую школу я постоянно сканировал каждую социальную ситуацию в поисках двусмысленностей и несоответствий, которые я мог бы превратить в шутку.

Я прислал около 2000 карикатур в Нью-Йоркер, и никто, думается мне, не захочет это повторять. Хотя, наверное, некоторые все же захотят. Я продавал карикатуры в другие журналы в то время, и делал огромное количество скетчей. Я рисовал где-то по 35 скетчей в неделю, хотя сейчас я думаю, что в то время просто их штамповал. Я не выработал мой собственный отличный от всех стиль, и это интересно, потому что скетчи Нью-Йоркера отличаются особым переплетением юмора высокого и низкого.

По правде говоря, практически все формы современного юмора проистекают из коммерческой культуры комического, зародившейся в США и Великобритании после Гражданской войны. Среди жанров преобладали эстрадное выступление и водевиль

Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора — это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены. В Нью-Йоркере вся философия заточена на поиски оригинальности, вдохновения и аутентичности. Там по-прежнему применяются те же критерии, которые применяются к высокому искусству: изобразительному или музыке, или новаторству шутки. Дэвид Ремник, редактор, который принимает окончательное решение о том, что пойдет в печать, а что — нет, просматривает каждый скетч. И в каждом из них должно быть что-то новое. Они должны быть совершенно оригинальны. Конечно, это не всегда получается, но для нас это — Священный Грааль. Я бы сказал, что хорошим примером большинства карикатур, появляющихся в Нью-Йоркере можно назвать работы Роз Част, которые, впервые оказавшись на страницах журнала, были не похожи вообще ни на что, когда-либо встречавшееся там прежде.
Иконка: К содержанию

Какую вашу карикатуру Нью-Йоркер опубликовал первой?

Вообще-то это была очень странная карикатура, во многом навеянная Восточно-Европейскими традициями и Солом Стейнбергом. Ни в одном из моих первых опубликованных семи или восьми скетчей не было ни строчки слов, что необычно, так как у меня всегда лучше получались вербальные гэги. Визуально это была очень тонкая штриховка, в которой было множество моих фирменных точек, хотя там их было намного больше, чем вы можете наблюдать сейчас.

Изображен был на ней человек, сидящий у дальнего конца печатного станка, сложной машины, из которого выходит длинная газетная полоса. Человек держит в руках самый край газеты, как будто читает ее за завтраком у стола, где только что съел яичницу и запил апельсиновым соком. Так что это был просто очень милый материал, и я был под впечатлением от работ Сола Стейнберга, которые очень интеллектуальны. И вот я нарисовал этот скетч, и то, что его опубликовали в Нью-Йоркере показывает, что хотя корни юмора лежат в таких эмоциях, как страх и агрессия, некоторые виды комического очень далеки от подобных истоков.
Иконка: К содержанию

Olga Steb. Шутки конструируют мир. Роберт Манкофф о природе смешного. Страницы   1   2   3   4   5

Лев Оборин. Главный русский роман для России
и всего человечества

Продолжение К началу
Правда ли, что прототипами героев Войны и мира
стали родственники Толстого?

Картинка: Родственники Толстого

     Родные и друзья Льва и Софьи Толстых, читая роман, узнавали в нём себя — отдельные черты характера, случаи из жизни. Борис Эйхенбаум называет семейные главы романа интимным мемуаром. Дмитрий Святополк-Мирский с уверенностью пишет, что
основой для Николая Ростова и княжны Марьи
     послужили родители Толстого, а прообразом Сони стала одна из дальних родственниц, воспитывавших его после смерти родителей. Можно предполагать, что в Наташе Ростовой воплощены некоторые черты жены Толстого — Софьи Андреевны, о которой Святополк-Мирский писал:
У неё не было личной жизни: вся она растворилась в жизни семейной
     — так же растворяется в семейной жизни Наташа в эпилоге романа. Считается, что в Наташе есть и кое-что от свояченицы Толстого Татьяны Кузминской, замечательной певицы. Вместе с тем Толстой, в семейной жизни всегда требовательный и далеко не всегда сострадательный, мог использовать черты своей жены для персонажа, который явно ему несимпатичен: Лизы Болконской. Как замечает Эйхенбаум, бурная тревога Софьи Андреевны за мужа, который в 1863, во время Польского восстания, собирался вновь пойти в армию, послужила основой для сцены, в которой Лиза объясняется с князем Андреем в присутствии Пьера.
Совершенно ясно, что Толстой, пойдя таким своеобразным путём, рассчитывал не на узнавание, а на ощущение конкретной и интимной домашности», — заключает Эйхенбаум.
     Впрочем, сам Толстой по этому вопросу высказывался неоднозначно. Так, черты своего деда — екатерининского генерала Николая Сергеевича Волконского — он, как считается, сообщил старому князю Болконскому. Понятно, что на такую мысль наводит и созвучие фамилий. Однако Толстой специально подчёркивал, что, давая своим героям фамилии, сходные с известными дворянскими фамилиями, он не имел в виду конкретных лиц.
Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить, — так Толстой отвечал на вопрос о прототипе князя Андрея.
     Исключение, по его словам, составляют Денисов и Марья Ахросимова, прототипы которых — Денис Давыдов и Анастасия Офросимова, люди столь же оригинального характера, что и эти толстовские персонажи.
Есть ли герои, которым Толстой передоверяет
собственную философию и собственные переживания?
     В значительной степени такими героями являются Пьер Безухов и Андрей Болконский, отчасти — Николай Ростов. Размышления о природе добра, чести, смерти, свободе, которыми задаются эти герои, — во многом мысли самого Толстого, их стремление к истине, к пониманию сути вещей, — стремление, безусловно разделяемое их автором. В этом можно убедиться, прочитав его дневники и взглянув на черновики романа. Однако Толстой, работая над Войной и миром, вскоре понял, что вкладывать в уста героев пространные рассуждения — значит жертвовать художественностью. Истина, открывавшаяся его героям, во многом оставалась частной истиной, носителем «общей истины» не мог быть один герой — для её выражения Толстому понадобился выход на следующий уровень; этим уровнем стали историософские рассуждения, которые начинаются с третьего тома романа и суммируются в эпилоге.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.