Шутки конструируют мир.
Роберт Манкофф о природе смешного

УДК 81-119

Иконка: Аннотация Olga Steb

Какой аспект человеческой природы лучше всего коррелируется с юмором?

Я думаю, такое уникальное качество, как амбивалентность, а также то, что мы имеем разные я и разные намерения. Знаете, есть такие максимы Грайса. Я не помню их все, но, в общем и целом, они утверждают, что не следует говорить того, что вы сами считаете неверным. Не говорите слишком многого — будьте кратки, будьте информативны. И это очень хорошая идея, когда дело касается дискурсов в науке. Однако это довольно плохо для полноценного взаимодействия с людьми, потому что при таком подходе мы не знаем, что они думают, а они не знают, что думаем мы.

Юмор же — прекрасный способ применить двусмысленность для того, чтобы опробовать свои идеи — ведь применение языка часто влечет за собой определенное решение. В то же время, часто важно не предпринять что-либо, но просто остаться на месте. Довольно интересно, что юмор против гнева или страха — это обезоруживающий прием. Мы ничего не делаем. Приведу пример того, как язык работает с неоднозначностью из реального разговора с моей женой. Итак, мы ремонтировали дом, а моя жена — человек очень аккуратный. Я же — неряха, поэтому мы решили, что моя студия будет вне дома, и действительно выстроили снаружи очень милое помещение. Однако в доме осталось мое зеленое кресло, старое зеленое кресло. И вот жена как-то говорит мне, мол, у нас теперь такой аккуратный дом, почему бы нам не избавиться от этого твоего мерзкого зеленого кресла? Я ответил на это:

— Что ты имеешь в виду? Я люблю это кресло!

Она сказала:

— Ну если ты его так любишь, почему бы тебе не забрать его в свою студию?

На что я заявил:

— Я не хочу, чтобы этот урод стоял в моей студии!

То есть, этот пример демонстрирует, что у нас на вопрос были противоположные взгляды, но вместо того, чтобы начать бодаться, мы решили: лучше устроить переговоры, пойти на компромисс. Юмор полон парадоксов, так же, как и наши жизни.
Иконка: К содержанию

Где граница между чувством юмора и дурным вкусом?

Граница — ваша аудитория. Некоторые ее члены сочтут все, вами сказанное, оскорбительным, а некоторые — не сочтут таковым ничего из ваших слов. Правда же состоит в том, что корни юмора лежат именно в том, что зовется дурным вкусом. Если посмотреть на истоки юмора — древнегреческую комедию, следовавшую за трагедией, то она была, знаете ли, очень, очень оскорбительна. Ну, все эти пьесы с сатирами и гигантскими фаллосами. Все это беганье взад и вперед, очень агрессивное, вышедшее прямиком из пьяных ритуальных буйств. Пир глупцов, Повелитель Хаоса, Панч и Джуди — все это порождения того примитивного юмора, о котором я говорил прежде, — того, что происходит из страха и агрессии. Это способ борьбы с подобными эмоциями, поэтому все они во многом воссоздают ситуации, которые выражают страх, насилие, греховность. Так что аудитория чрезвычайно важна. Сходить на выступление Криса Рока — это отнюдь не то же самое, что открыть The New Yorker. И самая возмутительная шутка на страницах The New Yorker будет совершенно безобидной на выступлении Криса Рока.
Иконка: К содержанию

Какая карикатура известна как самая первая?

Давайте лучше вернемся опять к анекдотам. С ними интереснее. Есть такая древнегреческая книжка под названием Филогелос, что означает любитель посмеяться, в ней содержатся истории, которые можно назвать шутками. Они не очень хорошие — это плохие шутки. Там что-то столь же интеллектуальное, как

его штаны были ему узки, поэтому он побрил ноги

Так что прецеденты из старины существуют, но их довольно мало. Ну, а кроме того, даже подобные шутки практически полностью утеряны — есть пикировка, эпиграммы и прочее, а также книга шуток Джо Миллера, но это на самом деле никакие не шутки. Скорее, морализаторские поучения на конкретных примерах. Что-нибудь вроде истории о том, как один министр очень громко произносил свою речь, и женщина, стоящая перед ним заплакала. Он сказал, как ему приятно, что он растрогал ее своей проповедью. На что она ответила:

— О нет, вы просто напомнили мне о предсмертном реве моего осла.

Так что юмора там на самом деле мало, да и морали тоже.

По правде говоря, практически все формы современного юмора проистекают из коммерческой культуры комического, зародившейся в США и Великобритании после Гражданской войны. Среди жанров преобладали эстрадное выступление и водевиль. Интересно проследить по водевильным программам 1880-х, как начинается разговор о производстве комического материала. Это любопытно: ведь не принято считать коммерческим, например, роман. Поэзию же писали на заказ. Вот и в данном случае появляются профессионалы, которые зарабатывают на жизнь тем, что пишут шутки для других исполнителей.

К 1900 люди, работающие в этой области, делали около $30000 в год на водевилях, появился целый бизнес. До середины XIX века вряд ли можно было найти более трех сборников анекдотов, после 1900-го — они стали появлятся тысячами, возникли установленные расценки на то, сколько платить за шутку. Именно в это время было изобретено то, что мы называем шуткой сегодня, та шутка, в которой была так называемая ударная реплика. Шутка, которая работает самым прихотливым образом и обладает смыслом, а иногда, напротив, не содержит оного. Интересно, что некоторые из них не имели никакого отношения к действительности — все их предназначение сводилось лишь к тому, чтобы развлечь публику.

Один парень чувствует одиночество и отправляется в зоомагазин. Он хочет приобрести необычного домашнего питомца, о чем и просит продавца. Последний отвечает:

— Да, у меня есть необычный домашний питомец.
— Кто же у вас есть?
— спрашивает парень. Продавец говорит:
— У меня есть говорящая кошка. А еще у меня есть говорящая многоножка.

Ну ведь это классно — все сказанное абсолютно фантастично. Ничего такого быть не может, это не правда: многоножки — не домашние питомцы. Это утверждение нарушает постулат истинности: они не домашние животные и они не могут разговаривать, но ради кульминации шутки мы продолжаем. Парень выбирает многоножку и приносит ее домой. Он строит для нее уютный картонный домик и они чудесно живут вместе. Как-то раз парень кричит в домик:

— Пойдем спустимся к Джо, выпьем пива и чего-нибудь еще.

Еще один вымысел. Многоножки не могут спуститься в бар. Они не пьют. Особенно алкоголь. Но это не важно, потому что перед нами — анекдот. Парень кричит раз и другой, но не получает никакого ответа. Наконец, многоножка говорит:

— Погоди чуть-чуть, черт тебя побери! Мне нужно время: я обуваюсь.

В шутках подобного рода нет никакой морали. Мы ничего не узнали о многоножках. Мы вообще ничего нового из нее не узнали. Подобного рода шутки вышли из эстетики водевиля, а она была эстетикой презентации. Единственный смысл всего этого — ублажить аудиторию, поэтому у вас в запасе куча анекдотов, которые теперь приходится специально писать для выступления.

Одна из причин, по которой людям кажется, будто шутки существовали всегда, состоит в том, что их постоянно крали. Множество шуток было переделано. Любопытно, что шутка превращается в транспортируемое и портативное чувство юмора, лишенное контекста. Ее можно поместить в любой новый контекст и таким образом создать новый анекдот. Так что получается такая фабрика шуток. Например, вы рассказываете следующее: прихожу я в ресторан вчера и прошу официанта принести мне холодный суп, сгоревший стейк и растаявшее мороженое. Он говорит, что такого в меню нет. А я ему:

— Но вы же принесли мне все это позавчера!

На самом деле, это та же преобразованная шутка, что и вот эта: прихожу я вчера в аэропорт и прошу их отправить часть моего багажа в Торонто, часть — в Огайо, а часть — во Францию. Они отвечают, что не могут выполнить мою просьбу. А я им:

— Но ведь именно это вы сделали с моим багажом в прошлом месяце!

Так что происходит такое развитие жанра. Анекдоты, какими мы знаем их сейчас — сравнительно новое изобретение, а еще более новое — карикатура. Истоки, конечно, ведут еще к временам Бенджамина Франклина. Вспомним его знаменитое высказывание:

We must all hang together, or assuredly we shall all hang separately.

Были также редакторские карикатуры. Были детально прорисованные скетчи, в которых писали очень, очень длинные диалоги. Но, в конце концов, с карикатурой произошло то же, что и с анекдотом: ее содержание сократилось до одной простой строчки, цель которой — пошутить. Так что до Джеймса Тербера в Нью-Йоркере 1925-го юмористические скетчи были очень длинными и занудными, а с его приходом превратились в современные карикатуры. Например, была такая: два человека на дуэли. Один сносит другому голову и говорит при этом:

— Туше!

Туше!
Картинка: Туше

То есть, тут вообще все сводится к лишь одному слову.
Иконка: К содержанию

Olga Steb. Шутки конструируют мир. Роберт Манкофф о природе смешного. Страницы   1   2   3   4   5   6

Лев Оборин. Главный русский роман для России
и всего человечества

Продолжение К началу
Правда ли, что прототипами героев Войны и мира
стали родственники Толстого?

Картинка: Родственники Толстого

     Родные и друзья Льва и Софьи Толстых, читая роман, узнавали в нём себя — отдельные черты характера, случаи из жизни. Борис Эйхенбаум называет семейные главы романа интимным мемуаром. Дмитрий Святополк-Мирский с уверенностью пишет, что
основой для Николая Ростова и княжны Марьи
     послужили родители Толстого, а прообразом Сони стала одна из дальних родственниц, воспитывавших его после смерти родителей. Можно предполагать, что в Наташе Ростовой воплощены некоторые черты жены Толстого — Софьи Андреевны, о которой Святополк-Мирский писал:
У неё не было личной жизни: вся она растворилась в жизни семейной
     — так же растворяется в семейной жизни Наташа в эпилоге романа. Считается, что в Наташе есть и кое-что от свояченицы Толстого Татьяны Кузминской, замечательной певицы. Вместе с тем Толстой, в семейной жизни всегда требовательный и далеко не всегда сострадательный, мог использовать черты своей жены для персонажа, который явно ему несимпатичен: Лизы Болконской. Как замечает Эйхенбаум, бурная тревога Софьи Андреевны за мужа, который в 1863, во время Польского восстания, собирался вновь пойти в армию, послужила основой для сцены, в которой Лиза объясняется с князем Андреем в присутствии Пьера.
Совершенно ясно, что Толстой, пойдя таким своеобразным путём, рассчитывал не на узнавание, а на ощущение конкретной и интимной домашности», — заключает Эйхенбаум.
     Впрочем, сам Толстой по этому вопросу высказывался неоднозначно. Так, черты своего деда — екатерининского генерала Николая Сергеевича Волконского — он, как считается, сообщил старому князю Болконскому. Понятно, что на такую мысль наводит и созвучие фамилий. Однако Толстой специально подчёркивал, что, давая своим героям фамилии, сходные с известными дворянскими фамилиями, он не имел в виду конкретных лиц.
Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить, — так Толстой отвечал на вопрос о прототипе князя Андрея.
     Исключение, по его словам, составляют Денисов и Марья Ахросимова, прототипы которых — Денис Давыдов и Анастасия Офросимова, люди столь же оригинального характера, что и эти толстовские персонажи.
Есть ли герои, которым Толстой передоверяет
собственную философию и собственные переживания?
     В значительной степени такими героями являются Пьер Безухов и Андрей Болконский, отчасти — Николай Ростов. Размышления о природе добра, чести, смерти, свободе, которыми задаются эти герои, — во многом мысли самого Толстого, их стремление к истине, к пониманию сути вещей, — стремление, безусловно разделяемое их автором. В этом можно убедиться, прочитав его дневники и взглянув на черновики романа. Однако Толстой, работая над Войной и миром, вскоре понял, что вкладывать в уста героев пространные рассуждения — значит жертвовать художественностью. Истина, открывавшаяся его героям, во многом оставалась частной истиной, носителем «общей истины» не мог быть один герой — для её выражения Толстому понадобился выход на следующий уровень; этим уровнем стали историософские рассуждения, которые начинаются с третьего тома романа и суммируются в эпилоге.
     Впрочем, если и не утверждать прямо, что Толстой транслирует через героев свою философию, можно говорить, что некоторые герои выражают его образ мыслей, что они для него ближе других, тем самым они становятся центральными для всего романа. Лидия Гинзбург, много писавшая о психологизме Толстого, замечала, что его герои
не только решают те же жизненные задачи, которые он сам решал, но решают их в той же психологической форме.
     Таковы Пьер, Андрей, Наташа, Николай, княжна Марья. Другие герои, несмотря на множество ярких характеризующих их деталей, второстепенны, потому что Толстой не изображает их внутренних мыслей или потому что эти мысли — типические, не преломляющиеся в индивидуальности человека. Напротив, для центральных героев характерно не типическое, не принятое в свете, не заданное заранее, но совершенно естественное поведение. Филолог Валентин Хализев приводит в пример волнение, неумение держать себя Наташи во время её первого бала, и поведение княжны Марьи с Николаем Ростовым, приехавшим с ней проститься.
Можно ли сказать, что в Войне и мире
есть положительные и отрицательные герои?
     Хотя такая постановка вопроса может показаться наивной, Толстой очень ясно даёт понять, на чьей стороне его симпатии. При этом Толстой, как никто из великих русских писателей XIX века, умеет быть безжалостным к своим героям. Эта безжалостность в некотором смысле как раз проявление симпатии или даже любви: Толстой глубже анализирует психологию тех, кто наиболее ему интересен. Второстепенных, но важных для себя героев, таких как капитан Тушин, Толстой ставит в те самые обстоятельства, которые впоследствии будут разобраны в эпилоге как наиболее значимые в общем деле, общем народном движении. Наконец, постоянные «гомеровские» эпитеты, о которых уже говорилось, Толстой щедро использует, рисуя несимпатичных персонажей: навязчивая губка с усиками княгини Болконской, мраморные плечи Элен.
icon: To top   icon: To content   icon: Next