УДК 82-311.6:398.223

Джефри Брукс

Перевод Дана Хазанкина

Толстой попробовал себя в сатире вскоре после начала работы над Войной и миром, но с малым успехом. В 1864 он написал Зараженное семейство, едкую, но не очень сильную пьесу про женскую эмансипацию, в некотором роде восходящую к бурно обсуждавшимся тургеневским Отцам и детям. Ее действующие лица — старомодная помещичья пара, их наивная дочь, грубый сын, учитель сына, эмансипированная бедная родственница и непорядочный ухажер. Мудрая нянечка не устает повторять, что ухажеру приданое дороже, чем золотой характер нищей родственницы, и оказывается права.

Персонажи карикатурны до невозможности. В глазах отца пустейший ухажер —

Он верит, что под руководством ленивого учителя его сын постигает естественные науки… и все.

Ухажер же с учителем насмехаются над пожилой парой и обоими чадами, попутно пользуясь их наивностью и безволием. Фарсовая погоня в финале сводит героев на почтовой станции, где они наперебой требуют лошадей. Ухажер, став мужем, обнаруживает свою бесчестность. Учитель на деле оказывается дурнем. Отец спасает дочь, зять бессмысленно машет пистолетом, пьяный сын сыпет оскорблениями, а некогда уверенная в себе родственница плачет о том, как низко ценится в женщине ум. Пьеса заслуженно забыта и погребена в глубине многотомных собраний сочинений Толстого, но интересна как его ранний и малоуспешный опыт в чисто юмористическом жанре.

Гораздо лучше ему удавалось вкраплять юмор в крупные панорамы с, так сказать, большей глубиной резкости — как в своих великих романах. Когда происходит столько всего, юмор легко проглядеть, — но он там, несомненно, есть. На первых страницах Войны и мира Анна Павловна и князь Курагин заняты пустой болтовней о Наполеоне и решением своих корыстных задач. Появляется чуждый светским условностям Пьер, и Толстой отклоняется от реализма совершенно в духе Гоголя или Достоевского. Пьер хватает медведя, которого привели к Курагину, кружит с ним в танце, а потом они с Долоховым берут его кататься в карете. Пьер и Долохов ловят квартального, привязывают к медведю и пускают того в Мойку.

Этот эпизод настолько безумен, немыслим, до того исполнен лихой буффонады и вызова, что на него стоит взглянуть повнимательнее. Медведя Толстой выводит на сцену не вдруг. Князь Курагин называет Пьера медведем еще до происшествия.

Позже, придя к Анатолю, Пьер слышит крики знакомых голосов и рев медведя. Один из молодых людей таскает медведя на цепи, пугая им остальных. Это не медвежонок, а молодой медведь, достаточно крупный, чтобы устрашить. Перед прогулкой с медведем Пьер сливается с ним — метафорически и буквально:

Это говорит автор. После некая гостья Ростовых, пересказывая историю, называет Пьера и его друзей разбойниками, тем самым уподобляя их выходку бунту — что по сути верно. Насилие над полицейским в автократическом государстве при Павле, вероятно, обернулось бы для Пьера и Долохова Сибирью. Гостья описывает события следующим образом, вводя в рассказ неизвестное третье лицо:

Она добавляет, что несчастного едва спасли. Толстой несколько раз возвращается к этому, отождествляя Пьера с медведем. Автор сообщает:

Он подтверждает, что история достоверна и

Через несколько страниц медведь упоминается снова, в реплике Марьи Дмитриевны Ахросимовой, произнесенной у Ростовых:

Мать Долохова жалуется, что всю тяжесть наказания за выходку, учиненную приятелями совместно, понес ее сын.

Инцидент служит Толстому для развития сюжета: Долохов разжалован в солдаты, а Пьера отсылают в Москву, где развернется изрядная часть дальнейших событий. Важнее, однако, то, что юмор в романе разомкнул его, расширив его аудиторию.

В инциденте с медведем есть известная жестокость, которую Толстой смягчает посредством дружелюбных благодушных рассказчиков и своей собственной характеристики Пьера. Да, Пьер связывает квартального и медведя веревкой; но к этому моменту он сам, по воле Толстого, связан с медведем еще более тесно — целым рядом медвежьих черт: он неуклюж, силен, крупен, непредсказуем и свиреп, когда разозлят. Первое появление Пьера вызывает у Анны Павловны

Наметив медвежий образ, Толстой отводит внимание читателя в сторону:

Привив Пьеру медвежьи черты, он создал персонаж поразительной инаковости — обаятельного человека, заключенного в медвежье обличье. Пьер проходит почти через весь роман медведем — неприкаянный, не знающий, как себя повести, он часто до смешного нелеп, иногда жесток и временами по-звериному дик. Получился характер комический и в то же время слишком глубокий для комического, давший современникам и последующим поколениям пищу для множественных трактовок.

Художники, философы и писатели противопоставляли друг другу человека и животное на протяжении многих веков. Аристотель охарактеризовал человека как политическое животное. Менее известна ироничная автохарактеристика Руссо в Исповеди — оборотень, с которой Толстой был, без сомнения, знаком. Жак Деррида в Твари и суверене ставит вопрос о том, почему граница между человеком и другими животными имеет ключевое значение для философии. Люди определяют сущность человеческого поведения через отличия от поведения животного, а именно — через власть над собой и своими желаниями, организацию политических и социальных механизмов для ограничения дикого беспорядка и поведенческие нормы, выражающие превосходство цивилизации над варварством. Человекоподобный медведь в неволе выказывает страдание, а медведоподобный человек балансирует на границе человеческого, рискуя навлечь на себя порицающий смех. Хочется думать, что по крайней мере применительно к России это замечание Деррида является преувеличением. Однако И. Панаев использовал животную метафору именно в таком смысле. В знаменитом сборнике Физиология Петербурга, выпущенном Н. Некрасовым в 1845, он описал моральное падение литературного поденщика как возвращение в животное состояние:

Схожим образом Толстой напоминает о способности человека перенимать свирепость животного, заставляя Долохова перед дуэлью с Пьером цитировать знакомого медвежатника: