Веселая наука

Иконка: Аннотация Фридрих Ницше

Пятая книга. Мы, бесстрашные

Carcasse, tu trembles? Tu tremblerais bien
Davantage, si tu savais, ou je te mene

365. Отшельник говорит еще раз

И мы общаемся с людьми, и мы скромно облачаемся в одежду, в которой нас узнают, принимают, ищут, и в ней отправляемся в общество. Т.е. в среду переодетых людей, не желающих так называться; и мы поступаем, как все умные маски, и вежливо выставляем за дверь всякое любопытство, касающееся не только одежды. Но есть и другие способы и фокусы общаться среди людей, с людьми: например, в качестве привидения, — что весьма уместно, если хочешь поскорее избавиться от них и нагнать на них страху. Проба: нас ловят и не могут поймать. Это пугает. Или: мы входим сквозь запертую дверь. Или: когда все огни погашены. Или: после того, как мы уже умерли. Последнее есть фокус посмертников par excellence.

   — А что вы думаете? – сказал однажды нетерпеливо один такой.
   – Была бы у нас охота выносить эту чужбину, холод, гробовую тишину, все это подземное, скрытое, немое, неизведанное одиночество, которое у нас зовется жизнью и с таким же успехом могло бы зваться смертью, когда бы мы не знали, что из нас получится, — и что мы только после смерти приходим к нашей жизни и становимся живыми, ах! слишком живыми! мы, посмертники!

Иконка: К содержанию

366. В связи с одной ученой книгой

Мы не принадлежим к тем людям, которые начинают мыслить лишь в окружении книг, от соприкосновения с книгами, — мы привыкли мыслить под открытым небом, на ногах, прыгая, карабкаясь повсюду, танцуя, охотнее всего в одиноких горах или у самого моря, там, где даже тропинки становятся задумчивыми. Наши первые вопросы в связи с оценкой книги, человека и музыки гласят: может ли он ходить? больше: может ли он танцевать?.. Мы редко читаем, мы от этого читаем не хуже – о, сколь быстро угадываем мы, каким путем некто пришел к своим мыслям, сидя ли перед чернильницей, со вдавленным животом, склонив голову над бумагой; о, сколь быстро сводим мы счеты с его книгой! Сдавленные потроха выдают себя – можно биться об заклад – так же, как выдает себя спертый комнатный воздух, комнатный потолок, комнатная теснота. – Таковы были мои чувства, когда я как раз захлопнул одну честную ученую книгу, с благодарностью, с большой благодарностью, но и с облегчением… В книге, вышедшей из-под пера ученого, почти всегда есть и что-то давящее, придавленное: специалист где-нибудь да всплывает на поверхность со своим рвением, своей серьезностью, своей озлобленностью, своей переоценкой угла, в котором он сидит и прядет, своим горбом – у всякого специалиста свой горб. Ученая книга всегда отражает покалеченную душу: всякое ремесло калечит. Свидеться бы с друзьями, с которыми прошла юность, после того как они овладели своей наукой: ах, случается и обратное! Ах, и сами они отныне и навсегда захвачены и одержимы ею! Вросшие в ее угол, придавленные до неузнаваемости, несвободные, потерявшие равновесие, осунувшиеся, угловатые ко всем и везде, и только в одной позиции изрядно круглые, — умиляешься и умолкаешь, вновь обретая их такими. Всякое ремесло, допустив даже, что оно имеет золотой пол, имеет над собою еще и свинцовую крышу, которая давит и давит на душу, покуда не придавливает ее до причудливой кривизны. Тут уж ничего не изменишь. Пусть не думают, что можно было бы избежать этого обезображивания путем какого-либо искусства воспитания. Мастерство всякого рода дорого обходится на этой земле, где, возможно, все обходится слишком дорого; делаешься человеком своего ремесла даже ценою того, что при носишь себя в жертву своему ремеслу. Но вы хотите добиться этого иначе – дешевле прежде всего, удобнее, — не правда ли, мои господа современники? Что ж! Но тогда вы тотчас получаете еще и нечто другое в придачу, именно, вместо ремесленника и мастера – литератора, вертлявого, многоопытного литератора, у которого, конечно, нет горба – не считая того, который он изображает перед вами в качестве приказчика духа и носильщика образования, — литератора, который, собственно, есть ничто, но репрезентирует почти все, который разыгрывает из себя и представляет знатока и который со всей скромностью берет на себя роль получать вместо него плату, почести, славу. – Нет, мои ученые друзья! Я благословляю вас еще и из-за вашего горба! И за то, что вы, подобно мне, презираете литераторов и тунеядцев образования! И что вы не умеете торговать духом! И сплошь имеете мнения, которые не выражаются денежным курсом! И что вы не представляете ничего такого, чем вы не являетесь на деле! Что единственная ваша воля – стать мастерами своего ремесла, испытывая благоговение перед всякого рода мастерством и умелостью и самым беспощадным образом отклоняя все призрачное, полуправдивое, принаряженное, виртуозное, демагогическое, актерское in litteris et artibus, — все то, что не может удостоверить себя перед вами по части безусловной правдивости воспитания и подготовительной выучки!
Иконка: К содержанию

367. Как прежде всего следует различать произведения искусства

Все, что создается в помыслах, в стихах, живописи, музыке, даже в архитектуре и скульптуре, принадлежит либо монологическому искусству, либо искусству перед свидетелями. К последнему надо причислить еще и то мнимое монолог-искусство, которое заключает в себе веру в Бога, всю лирику молитвы: ибо для набожного не существует еще никакого одиночества, — честь этого изобретения принадлежит нам, безбожникам. Я не знаю более глубокого различия, характеризующего его оптику художника, чем следующее: смотрит ли он на свое становящееся творение – глазами свидетеля, или он забыл про мир, что является существенной чертой всякого монологического искусства, — оно покоится на забвении, оно есть музыка забвения.
Иконка: К содержанию

368. Циник говорит

Мои возражения против музыки Вагнера суть физиологические возражения: к чему еще переряжать их в эстетические формулы? Мой факт заключается в том, что я уже не дышу с легкостью, когда на меня действует эта музыка; что на нее тотчас же начинает злиться и роптать моя нога – со своей потребностью в такте, танце, марше, с требованием от музыки прежде всего восторгов, заключающихся в хорошем ходе, шаге, прыжке, танце. – Не протестует ли, однако, и мой желудок? мое сердце? мое кровообращение? мои внутренности? Не становлюсь ли я при этом внезапно охрипшим? – Итак, я спрашиваю себя: чего, собственно, хочет все мое тело от музыки вообще? Я думаю, своего облегчения: как бы того, чтобы все животные функции были ускорены легкими, смелыми, шаловливыми, самоуверенными ритмами; как бы того, чтобы медная, свинцовая жизнь озолотилась золотыми, хорошими, нежными гармониями. Моя тоска хочет отдохнуть в тайниках и пропастях совершенства: для этого нужна мне музыка. Что мне драма! Что мне судороги ее нравственных экстазов, в которых народ находит свое удовлетворение! Что мне весь мимический фокус-покус актера!.. Вы угадали, я создан антитеатралом по существу, — но Вагнер, напротив, был по существу человеком театра и актером, самым вдохновенным мимоманом из всех когда-либо существовавших, так же и как музыкант!.. И, говоря мимоходoм:

   если теорией Вагнера было, что драма есть цель, а музыка всегда лишь ее средство, — то практикой его, напротив, было от начала до конца, что поза есть цель, драма же, а также и музыка лишь ее средство.

Музыка как средство для толкования, усиления, углубления драматических жестов и актерской ощутимости; и вагнеровская драма лишь повод для многих драматических поз! Он обладал, наряду со всеми другими инстинктами, командующими инстинктами великого актера, во всем исключительно: и, как сказано, также в качестве музыканта. – Однажды я не без труда уяснил это одному честному вагнерианцу: и у меня были основания еще добавить к этому:

   будьте же немножко честнее по отношению к самому себе: мы же не в театре! В театре честны только в массе; в одиночку же лгут, облыгают себя. Оставляют самих себя дома, когда отправляются в театр, отказываются от права на собственный язык и выбор, на свой вкус, даже на свою храбрость в том виде, в каком имеют и оттачивают ее в собственных четырех стенах на Боге и человеке. В театр никто не приносит с собою утонченнейших чувств своего искусства, даже художник, работающий для театра: там становишься народом, публикой, стадом, женщиной, фарисеем, голосующим скотом, демократом, ближним, окружением, там даже и самая личная совесть подчиняется нивелирующим чарам подавляющего большинства, там действует глупость, как похоть и очаг инфекции, там царствует сосед. Там становишься соседом

Иконка: К содержанию

369. Наше сосуществование

Не должно ли нам, художникам, сознаться себе в том, что в нас есть некое зловещее различие между нашим вкусом и, с другой стороны, нашей творческой силой, которые странным образом существуют, продолжают существовать и растут сами по себе, — я хочу сказать, имеют совершенно различные степени и tempi старости, юности, зрелости, дряблости, рыхлости? Та что, к примеру. Какой-нибудь музыкант мог бы всю жизнь творить вещи, противоречащие тому, что ценит, смакует, предпочитает его избалованное ухо слушателя, сердце слушателя: ему и не было нужды знать об этом противоречии! Можно, как свидетельствует мучительный и едва ли не регулярный опыт, с легкостью превзойти своим вкусом вкус своей силы, не подавляя тем самым последнюю и не препятствуя ее проявлению; но может случиться и нечто обратное, — и вот на это-то и хотел бы я обратить внимание художников. Постоянно творящий, некая мать в человеке, в великом смысле слова, некто, не желающий знать и слышать ни о чем, кроме беременностей и яслей своего духа, просто не располагающий временем для раздумий над собой и над своим творением, для сравнений, нисколько не склонный все еще развивать собственный вкус и попросту забывающий о нем, предоставляющий ему стоять, лежать или падать, — такой художник, должно быть, создает в итоге произведения, до которых он далеко еще не дорос своим суждением: и оттого городит о них и о себе чепуху – не только на языке, но и в мыслях. У плодовитых художников это, на мой взгляд, почти нормальное соотношение – никто не знает ребенка хуже родителей, — и это значимо даже, если взять чудовищный пример, для всего греческого мира поэтов и художников: он никогда не ведал, что творил…
Иконка: К содержанию

Фридрих Ницше. Веселая наука. Первая книга   Вторая книга   Третья книга   Четвертая книга   Пятая книга   Страницы   27   28   29   30   31   32   33   34   35

Евгений Смирнов. Комсомольская правда жжот

Продолжение К началу
   Придраться не к чему. Правда, в большинстве заведений России нет кул-румов. Это плохо, но при большом проливе не критично. Собственно, главное в пиве это аромат и вкус, и если редакция Пивологии не чувствует в пиве окисла или заражения, она его, пиво, пьет, даже если кег стоит под барной стойкой и пиво прогоняют через поточный охладитель.

Картинка: Контроль за качеством пива

   Правило пятое: контролируй трубки
   Поинтересуйтесь у бармена, когда последний раз чистили трубки. В идеале эта процедура должна выполняться каждый день. Если это делать раз в неделю, то в трубке забродят старые дрожжи — и тогда даже самое хорошее пиво, которое будут наливать через нее, получится с кисловатым привкусом.
   ✓ дело, конечно, хорошее. Правда, не всякий бармен возьмет и честно ответит;
   ✓ дрожжи в трубке скорее не забродят, а помрут и протухнут.

Картинка: Требуйте полного налива!

   Правило шестое: внимание бармену
   Смотрите, как бармен наливает пиво. Настоящий мастер сначала стакан ополоснет водой. И вытирать не станет, бокал под пиво должен быть мокрым. Тогда напиток как бы цепляется за стакан, а не за невидимую глазу пыль.
   Согласны.

Картинка: Пиво

   Правило седьмое: контроль!
   Некоторые умельцы на баре умудряются и 0,3 литра налить так, что кажется 0,5. Контролируйте процесс!
   Обратно согласны. Подскажем лишь, как оценить объем при обильной пенной шапке. Пена оседает в пиво примерно на половину своей высоты.

Картинка: Наслаждайся пивом

   Правило восьмое: ищи круги
   От хорошего пива после каждого глотка на стакане или на кружке внутри остается пенная полоска. Десять глотков – десять полосок. Вам может не понравиться пиво по вкусу, но, по крайней мере, вы можете быть уверены, что это был настоящий продукт. Ну а если еще и по вкусу понравилось – то вы нашли именно свое пиво!

Картинка: Пиво

   Правило девятое: смотри на стакан!
   Хороший показатель – остатки пены на стакане после того, как вы напиток выпили. Это как молоко: настоящее деревенское выпьешь, и стенки стакана белые, а если нет, то просто была белая обезжиренная вода.
   Опять это хорошее пиво. Не всякий стиль оставляет эти круги, ибо не во всяком пиве достаточное количество веществ, формирующих стойкую пену. Ну и оценивать по этим кругам настоящесть продукта несколько наивно. Окисленное пиво их тоже оставляет.

Картинка: Пиво

   Правило десятое: половой вопрос
   Для женщин предпочтительнее пиво светлых сортов, оно, как правило, слабее. Ну, или хотя бы полутемных. Иногда еще делают специальное женское пиво, с добавлением шоколада, фруктов и т.д.
   ✓ Наглая ложь. Тем более от владельца чешской пивоварни. В той же Чехии темные сорта зачастую легче светлых. И именно темное пиво в Чехии считается более женским напитком, не только из-за крепости, но и из-за оттенков, которые дают темные солода: карамель, кофе, шоколад;
   ✓ утверждать, что для женщин предпочтительнее светлое пиво это все равно что заявлять женщинам белый хлеб подходит лучше черного, а тушеная картошка лучше жареной. И вообще, с чего это авторы за женщин решают, что им пить?

Картинка: Пиво

   Правило одиннадцатое: какая тара? какая разница!
   Что лучше взять: пиво в банке или бутылке? Или вообще на розлив? Не важно! Это раньше считалось, что темное стекло самый предпочтительный вариант.Теперь технологии любую тару сделали пригодной и конкурентоспособной.
   Надо упомянуть, что ПЭТ категорически не годится для хранения пива — полиэтилентерефталат не герметичен и пропускает кислород внутрь, а углекислоту наружу.
icon: To previous icon: To content   icon: Next