УДК 32.019.5

Виктор Павлович Макаренко

Шанс посмеяться

Киров, Сергей Миронович, подойди… Что-то давно я тебя не смешил.

В фильме Т. Абуладзе Покаяние Сталин представлен дураком или шутом. Такой художественный прием не оригинален. Еще перед второй мировой войной Чарли Чаплин изобразил тирана дураком. В фильме Великий диктатор он пародировал Гитлера или Муссолини. Дать художественное воплощение дуче было несложно – актер мог пользоваться обычным реализмом при отражении прототипа. С Гитлером дело было сложнее. Он представлялся истерическим трагиком. И стремился внушить публике, что принадлежит к униженным и оскорбленным. Поэтому Чаплин ограничился высмеиванием физиономии и жестикуляции тирана.

Но над Гитлером смеялись перед войной и в ходе войны. Ему посвящались карикатуры, прозвища, анекдоты. После войны смех прекратился. Согласно Канту, природа смеха заключается в разрешении напряженного ожидания в ничто. Речь идет о диспропорции между поведением и ситуацией. У Гитлера такой диспропорции не было. Его жестикуляция напоминала пляску святого Витта и с нее до поры до времени смеялись. Едва увидели за ней тысячи эшелонов, везущих людей со всей Европы в немецкие крематории, стало не до смеха. Оказалось, что Гитлер не врал и всегда был искренен.

На основе этого факта Теодор Адорно провозгласил: после Освенцима смех стал невозможен. В этом есть определенный смысл, поскольку смех рассматривался как компенсация разлада общества с самим собой. Плебейская культура и смех — Рабле, Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак – таковы были обычные методы реакции людей на социально-исторические гримасы. После первой мировой войны возникли литературные шедевры Похождения бравого солдата Швейка и Кола Брюньон, комедии немого кино, теории смеха Хёйзинги, Берсона, Бахтина. После второй мировой войны не создано ничего, достойного внимания в сфере парадигмы смеха. Поскольку такая ситуация сохраняется до сих пор, не является ли она отдаленным последствием войны? Особенно это относится к ее современным интерпретациям.

Действительно, у Гитлера не было чувства юмора. Неизвестны случаи, когда он рассмешил аудиторию. Сталин смешил публику почти в каждом выступлении. Значит, смех зала доставлял ему удовольствие.

Отсюда не следует, что Сталин был классиком смеха. Вождь с трубкой и в сапогах был политиком умеренным – всю жизнь защищал союз с середняком. По этой причине его самого надо воспринимать как посредственность. Смешно считать Сталина бедняком юмора или кулаком смеха. Среди вождей революции и гражданской войны он был середняком юмора.

В то же время не стоит слепо повторять Чаплина или Абуладзе, представляя Сталина шутом или дураком. Шут всегда смешон изнутри. Сталин смешным не был, а был бесконечно скучен и банален. Перед его преступлениями с него никто не смеялся – не было повода. А после преступлений уже некому было смеяться.

Прошло уже более шестидесяти лет после того, как вождь сошел в могилу. Давно открылся исторический шанс – посмеяться теперь или никогда. Но к Сталину относятся по-прежнему серьезно. Поэтому возникает вопрос: какова структура сталинского политического комизма? Советский вождь обладал чувством юмора, поскольку сам был клоуном. Не шутом и не дураком, как пытались убедить нас в кино, а именно клоуном. В чем же состояла его политическая клоунада?

Классик политической клоунады

Сталинский юмор не был юмором обычного человека, а юмором победителя. В первых томах его сочинений нельзя обнаружить ни статей, ни речей, которые могут кого-либо рассмешить. Стенограммы его выступлений при жизни Ленина тоже не содержат ремарок о том, что оратор рассмешил аудиторию. Смех появляется после смерти Ленина, нарастает в ходе борьбы с оппозицией и достигает апогея по ее окончании.

Поэтому можно сказать: юмор Сталина расцветает по мере обострения классовой борьбы и в полном виде проявляется, когда он становится первым лицом в партии и государстве. Именно в это время его сочинения пестрят ремарками:
     ✓ Аплодисменты,
     ✓ Аплодисменты, переходящие в овацию,
     ✓ Смех,
     ✓ Общий смех,
     ✓ Зал встает и устраивает овацию тов. Сталину.

Короче говоря, жить становилось веселей по мере того, как жизнь становилась лучше. Значит, проблема остается: что оратору доставляло большее удовольствие — вызвать аплодисменты или смех? Здесь мы обречены на домыслы, которые уже никогда не дождутся окончательного подтверждения или опровержения.

В то же время косвенные доказательства позволяют предположить, что аплодисменты были важнее, поскольку они воплощали все более громкое эхо стрельбы по врагам народа. Смех оказался заменителем выстрелов. Разве взрыв коллективного смеха не напоминает артиллерийскую канонаду? И разве не сказал товарищ Сталин, что артиллерия – бог войны? Поэтому аплодисменты и смех соотносятся так, как прелюдия и финал в музыкальном произведении. Аплодисменты образуют главный пункт политической композиции, они звучат в начале и в конце. Смех занимает подчиненную роль, он звучит только в середине. Отсюда нетрудно заключить: сталинская концепция смеха является имманентной. Смех существует только там, где его бытие определено союзом с середняком в личном исполнении – интеллектуальной посредственностью вождя.

Историки сталинизма знают о множестве статей, в которых авторы обсуждают продукцию инженеров человеческих душ и размышляют над вопросом: может ли коммунист мечтать? Успокоим читателя: да, может. Но только авторитет Ленина склонял чашу весов в сторону такого ответа. В то же время такой ответ соответствует сталинской концепции человека.

Каждый советский человек может обладать надеждой на лучшее будущее, любовью к нашей советской родине и верой в своих вождей. То есть, советская власть культивировала христианские ценности – надежду, веру и любовь. Нельзя ли их распространить и на природу смеха? Проблема непростая. Ильф и Петров ее почувствовали в фигуре писателя, задающего сердитый вопрос:

При Сталине были устранены любые формы социальной сатиры. Это доказывает, что вождь и его идеологи типа Жданова были согласны с христианской концепцией греховной природы смеха. Те, кто рассказывал политические анекдоты, рассматривались как несознательные граждане, способные к измене Родине. Поэтому лучше их спрятать за колючую проволоку…

Так проблема юмора приобретала серьезное политическое значение. Разве не предупреждал товарищ Сталин, что только отъявленные враги могут сомневаться в цифрах, которые иллюстрируют улучшение положения рабочих и крестьян в СССР? Разве не говорил в самый разгар голодомора, что революция 1917, свергнувшая капитализм, не имела бы смысла, если бы большевики не достигли того, что страна живет все лучше и краше, а социализм не означает бедности и нищеты населения? Поэтому люди, рассказывающие анекдоты, рассматривались как грешники, которые грызут втихую яблоки, сорванные с древа познания добра и зла. Поэтому их надо изгнать из советского рая, хотя они возвели не одну стройку социализма…

Но не буду расщеплять волос на четыре части для ответа на вопрос: сколько дьявольских шуток может поместиться на конце иглы? Вне сомнения, там находится сталинский юмор. Это вечный и суровый образец, подобно наконечнику копья. Юмор – дело серьезное, ибо он вытекает из классовой борьбы и служит ей. Поэтому на юмор нельзя смотреть с интеллигентской нерешительностью и колебанием. Смех бывает только наш и не наш. Существует строгая кодификация — кто, где, когда и как должен смеяться, чтобы смех был наш. Самое важное в том, над кем смеяться? Ведь вождь всегда смеялся над конкретными людьми. Значит, его смех не является абстрактным: объект смеха всегда можно назвать по фамилии.

Правда, бывает и так, что кроме конкретных смешных людей есть более общие объекты смеха, из-за чего смех становится более абстрактным. Поэтому индукция – неустранимый элемент сталинского юмора. Вот здесь и возникает серьезная политическая проблема: кто из адресатов абстрактного смеха мог чувствовать себя безопаснее: тот, кого смех охватывал под рубрикой и другие, или тот, кто к другим не относится? Независимо от ответа проблема смеховой индукции может быть уподоблена мурашкам по коже или стуку зубов, когда мы попадаем в смешную ситуацию…

Не исключено, что когда-нибудь возникнет статистический ежегодник культуры сталинской эпохи. В нем будет точно указано, сколько трагизма, лиризма, комизма и героизма помещалось в различных сферах советской семейной, общественной, политической и духовной жизни. Тогда мы убедимся, что смех при Сталине занимал не последнее место. Во всех предприятиях и учреждениях – от министерства до захолустной конторы — вывешивались стенгазеты и молнии. В них высмеивались бракоделы, спекулянты, бюрократы, оппортунисты, шпионы, империалисты. В каждой газете был Уголок юмора и сатиры. Снимались комедии типа Волга-Волга, существовали сатирические журналы, сочинялись веселые и забавные песенки. Правда, смех Зощенко вызывал все большее сомнение. Наконец, приняли решение, что его смех не наш. Баня Маяковского исчезла со сцены, зато конструктивного смеха хватало. Можно даже выдвинуть гипотезу: юмористы и сатирики лучше отражали эстетический вкус вождя, чем поэты, прозаики, композиторы и ученые. За исключением Лысенко, который затронул душу политика-юмориста. В период холодной войны сатира стала составной частью митингов и парадов. Сам тащил однажды на парад плакат, на котором было написано:

— по поводу вступления Ирака в какой-то военно-политический союз. И до сих пор об этом не забыл…

Советский комизм был массовым. С психологической точки зрения можно построить классификацию этого комизма с точки зрения типов личности, темпераментов, характерологических особенностей, не говоря уже о психопатах. Хорошо известно, что существует юмор параноиков, шизофреников, маньяков. Но чувство юмора связывает не только различные типы личности, а целые исторические эпохи. На основании этого принципа Сталин действовал как клоун.

Он постоянно смешил и срывал аплодисменты зрителей. Стало быть, политический клоун и зрители политического цирка были одним советским коллективом. Но здесь вдруг пришла на ум мысль: большая часть зрителей состояла из тех, кто вскоре должен быть расстрелян и уже взят на мушку.

Вот в 1930 Сталин смеется над тремя будущими жертвами:

Участники действа смеются над тем, что ожидает их завтра или послезавтра. В этом и состоит загадочность советского смеха – коллективная податливость на зловещие шутки первого лица государства, всеобщий взрыв хохота. Но мы находимся не в психушке, а на съезде партии. Эстетический катарсис предполагает гомерический смех после трагедии. В Советском Союзе мы слышим его до трагедии. Ничего подобного Аристотель не мог вообразить.

Значит, надо учитывать природу политического зала, в котором звучат речи Сталина и развертывается его политическая клоунада. Это сборище людей приобретает свойства субъекта смеха:

В то же время публика умеет ранжировать эмоции, в зависимости от положительной или отрицательной оценки высказываний вождя. Когда Сталин говорит:

— это вызывает в зале веселое оживление и длительные аплодисменты. Не взрыв энтузиазма, а только оживление. Реакция зала тонирована и дифференцирована. Но это смех жертв. Политический клоун развлекал завтрашних смертников и лагерников.