Лев и медведь: юмор в Войне и мире

УДК 82-311.6:398.223

Иконка: Аннотация Джефри Брукс

Перевод Дана Хазанкина

В этом представлении, с одной стороны, есть ад, антимир пьяниц, выскочек и преступников; с другой — установленный Богом порядок и небесное царство. По мнению некоторых критиков, Бахтин преувеличил конфликт между карнавалом и христианством в западном контексте. В. Тернер и Н. Дэвис видят в карнавале скорее стабилизирующую, чем дестабилизирующую, силу. Но, противостоя ли друг другу или друг друга поддерживая, стабилизируя ли или дестабилизируя, контрастные проявления порядка и беспорядка последовательно проходят через все уровни русской культуры XIX века, от народных празднеств вроде масленицы до широко распространенных лубков, изображавших голых мужчин и женщин в общей бане и пьяные сборища в харчевнях и кабаках. Напряжение между порядком и беспорядком — постоянная тема русской литературы, элитарной и низовой; отразилось оно и в юморе.

Современные Толстому литераторы по большей части упустили из виду комические аспекты романа; забавным, во всяком случае, они его не нашли.

Какие-то враждебные отклики можно отнести на счет тогдашних литературных распрей и профессиональной зависти, но само то, что критики-современники не видели в нарушении порядка ничего смешного, весьма примечательно. Д.И. Писарев назвал свою посвященную первым трем томам романа статью 1868 Старое барство, но заметил, что Толстой написал, — возможно, непреднамеренно

образцовое произведение по части патологии русского общества.

Социолог и университетский знакомый Толстого В.В. Берви-Флеровский не нашел для князя Андрея более теплых слов, чем бушмен, лишенный всякого душевного благородства. Тургенев, соперник Толстого, написал своему другу П.В. Анненкову 14 февраля 1868, по прочтении трех из семи томов, что

есть целые десятки страниц сплошь удивительных, первоклассных — все бытовое описательное, но спустя две недели посетовал: …историческая прибавка, от которой, собственно, читатели в восторге, — кукольная комедия и шарлатанство… Настоящего развития нет ни в одном характере.

Разногласия Толстого с Тургеневым хорошо известны, однако Тургенев был слишком крупным художником, чтобы таким образом сводить счеты. Кажется, в данном случае он искренне отказывает юмору в праве служить инструментом серьезной литературы. То, что он счел этот прием дешевым, может означать его подспудную ассоциацию со сферой массовой культуры. Само понятие лубка четко связывалось с дешевыми и грубыми поделками.

Критическое восприятие Войны и мира и в первую очередь нежелание критиков признать комическую сторону отклонения от нормы заново ставят вопрос о месте юмора в литературной жизни того времени. Читающая Россия была маленьким мирком. Искра, являясь его частью, вела двойную игру. Как популярный журнал она опиралась на широкий слой устной культуры среднего и низшего классов, но ее сотрудники, образованные люди левых взглядов, тяготели к социальной критике. Привлекательность Искры, видимо, достигала городских низов — даже мелких чиновников и торговцев, учитывая, что в 1862 — 1863 у журнала насчитывалось 10000 подписчиков, а у отдельных выпусков читателей было и того больше. Современник, ведущий литературный журнал того времени, в 1863 — 1864 имел всего 6500 подписчиков. Издатели и штат Искры эффективно использовали дискурс массовой культуры, отнюдь не ограничиваясь дискурсом своей непосредственной аудитории. Они улавливали шутки и остроты, ходившие в устной среде или в летучих изданиях и тонких журналах, наводнивших литературную сцену в конце 1850-х — начале 1860-х. Этот наплыв начался с нерегулярных комических уличных листков, нарасхват продававшихся в годы, предшествовавшие освобождению крестьян. После запрета на уличные продажи нерегулярных изданий появились издания более регулярные, некоторые из которых имели отношение к революционным демократам. Помимо Искры, среди журналов, склонных к острой социальной критике, были Гудок, Будильник, а также ряд умеренно-либеральных изданий, таких как Развлечение и Стрекоза. Их редакторы в большинстве своем нападали на то, что им казалось в российской жизни несообразным, несправедливым и безнравственным. Так, редакторы Гудка с солидной аудиторией в 4000 подписчиков объявили в первом выпуске:

Мы верим в смех и в сатиру не во имя искусства для искусства, но во имя жизни и нашего общего развития — одним словом, мы верим в смех как в гражданскую силу.

В Искре собрался превосходный штат художников и авторов. Искровцы, вероятно, вдохновлялись некрасовскими традициями. Основателями и издателями журнала были карикатурист Н.А. Степанов и поэт В.С. Курочкин. Курочкин был хорошо известен в литературных кругах благодаря успешным переводам Беранже в 1858. В 1866 Курочкин на четыре месяца попал в Петропавловскую крепость за революционную деятельность. Степанов тоже придерживался левых взглядов и был близок к Современнику.

Радикально настроенный Современник пропагандировал служение искусства обществу; ему противостояли Толстой, Тургенев и ряд других известных писателей. Собственно говоря, сплошь франкоязычное начало Войны и мира могло быть сознательным выпадом Толстого против разночинцев, французского в основном не знавших. Как будто в подкрепление этому, Толстой пишет, что князь Курагин

говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды.

Его целью было очертить узкий круг единомысленных читателей-друзей одного с ним воспитания и культуры, ту аудиторию, к которой обращались русские писатели первой половины века. Ввиду этого маловероятно, что Толстой воспользовался фигурой медведя с сознательным демократическим намерением расширить аудиторию романа. У сотрудников Искры, впрочем, такой мысли и не возникло. Советский литературовед Ямпольский предположил в статье 1928, посвященной пародиям и карикатурам на роман, что сатирические переделки в Искре были эпизодом в борьбе разночинцев с Толстым.

Карикатуристы Искры к тому моменту уже втянули русские романы и их авторов в бесцеремонный мир массовой культуры. Когда их внимание привлек Толстой, они успели высмеять Отцов и детей и принялись за Дым. Анонимная карикатура в двенадцатом номере за 1868 изображала Тургенева в цилиндре, сующим в лицо ребенку грязную метлу.

Отношения романиста к детям, истинно-отеческие, — гласила подпись.

Прочие рисунки были еще резче и показывали тургеневских героев, развалившихся в пьяном оцепенении или развратно обнимающихся друг с другом. Звероподобные изображения Базарова и Одинцовой не могли не внушать читателям отвращения или не вызвать нервический смешок. С Толстым обошлись так же. В шестнадцатом номере за 1868 А.М. Волков под псевдонимом Фрейнд посвятил ему два разворота нелестных рисунков. На первом Пьер разглядывает лубочный портрет Кутузова на коне, а подпись поясняет, что на идею романа Толстого натолкнула дешевая картинка Война и мир, увиденная им на почтовой станции.

На втором развороте один рисунок представляет толстовских персонажей игрушками и безделушками; подписано:

Литературные источники и художественные оригиналы, послужившие автору материалами при создании эпопеи.

Другой изображает попойку, поясняя:
Иконка: К содержанию

Джефри Брукс. Лев и медведь. Страницы   1   2   3   4   5   6

Лев Оборин. Главный русский роман для России
и всего человечества

Продолжение К началу

Картинка: Война и мир

Почему в романе так много французской речи?
     Длинные французские пассажи — первое, что сбивает с толку читателя, открывающего Войну и мир впервые, хотя повсюду Толстой даёт перевод. Употребляя французский язык именно там, где к нему решили прибегнуть его герои, Толстой может показаться гиперреалистом. Однако стоит заметить, что некоторые французские реплики он даёт сразу в переводе, не забывая указывать, что они были произнесены по-французски. Более того, случается, что и реплики французов передаются по-русски.
     Толстого упрекали в том, что к французскому языку он прибегает непоследовательно, и на эти упрёки он — в несколько импрессионистской манере — отвечал в статье Несколько слов по поводу книги Война и мир:
…Я желал бы только, чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо с светом и тенями, а чёрное пятно под носом.
     В Поэтике композиции Борис Успенский замечает, что французский язык в романе — технический приём изображения: Толстой подчёркивает французское словоупотребление, когда ему надо дать читателю общее впечатление от его манеры выражения. Действительно, заставляя Анну Павловну Шерер произносить длинные французские монологи или Жюли Курагину — писать длинные французские письма, Толстой соблюдает полную достоверность, отсылая к тому воспитанию, которое получили эти люди. Тем комичнее будут впоследствии, во время войны 1812, попытки Анны Шерер обойтись без французского в своём салоне. Существуют и французские вкрапления в авторскую речь Толстого: так, рассказывая о том, что завоевание Москвы не давало покоя воображению Наполеона, Толстой называет Москву по-французски: Moscou.
Звучит особый язык, не русский и не французский, а иронический, — французский внутри русского, когда иностранное слово воспринимается как цитата в авычках, — пишет по этому поводу литературовед Ефим Эткинд.
     Некоторые ранние читатели романа жаловались на «плохой французский язык» Толстого.
Можно ли смотреть на Войну и мир как на семейный роман?
Что нового он вносит в эту проблематику?
     Концепция семейного счастья занимала Толстого всегда, и в Войне и мире он ещё не считает, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Здесь действуют несколько совершенно непохожих, но всё же — в конце концов — счастливых семей. Непохожесть семей Ростовых и Безуховых обеспечивают финалу романа напряжение: хотя Толстой пишет, что эти
совершенно различные миры… каждый удерживая свою особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое.
     чувствуется, что эта гармония — натянутая и скоро закончится. Эта конфликтная финальная ситуация сильно отличается от «хеппи-энда» ранних черновиков, в которых Толстой просто отмечал, кто на ком женится, а герои были, по выражению Эйхенбаума, без меры и психологии. Толстой был не первым, кто совместил любовную/семейную коллизию с сюжетом о войне 1812: такая коллизия — в центре романа Михаила Загоскина Рославлев, или Русские в 1812 году, который Толстой внимательно читал. У Загоскина, однако, нет психологической интроспекции — её замещает романтический пафос, а об историко-философских обобщениях нет и речи.
     Дело в том, что в понимании Толстого семейный роман — не история конкретных семей, но скорее исследование явления семьи. Развитие главных героев романа — Пьера Безухова и Наташи Ростовой, неизбежное их опрощение, стихийность решений, сложный путь к принятию мира как он есть — всё это подготавливает их к созданию того семейного счастия, в котором Толстой видит идеал. Этот идеал, особенно описание того, какие условия подчинения были установлены между Пьером и Наташей, претил многим современникам Толстого — как и сегодняшним читателям романа. Толстой, однако, находит для подчинения противовес: полное, почти мистическое взаимопонимание, демонстрирующее, что, опустившись, покинув большой свет, герои не утратили ни тонкости, ни наблюдательности, ни сострадания.
Почему Толстой, начав писать о декабристах,
вернулся на 20 лет назад?
     В 1856, вскоре после написания повести Два гусара, Толстой решил воплотить один из своих долгосрочных замыслов — повесть о декабристе, возвращающемся из ссылки. Размышления о пути этого героя привели его к мыслям о 1825, когда произошло восстание декабристов. Далее стало ясно: чтобы понять, каким образом было возможно восстание, нужно вернуться в славную для России эпоху 1812. Наконец, Толстой почувствовал, что описание торжества России над Наполеоном будет однобоким, если не продемонстрировать сущность характера русского народа и войска… в эпоху неудач и поражений, то есть в период Войны третьей антинаполеоновской коалиции и кратковременного «романа» с Наполеоном. Это решение, по словам Толстого, было вызвано чувством, похожим на застенчивость:
Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама.
     Помимо достоверного изображения исторической канвы, хронологическое отступление помогло Толстому раскрыть всех героев романа, которые уже почти ничем не напоминали персонажей ненаписанной декабристской повести — за исключением того, что, как и герои Войны и мира, толстовские декабристы были не идеями в действии, а живыми людьми, несвободными от недостатков.
Можно ли считать, что Пьер или другие герои романа
станут декабристами?
     В эпилоге Войны и мира, действие которого разворачивается в 1820, за пять лет до восстания, Толстой прозрачно намекает на то, что Пьер вовлечён в деятельность тайных обществ, составляющих проекты преобразования России — вплоть до переворота. Увлечённость Пьера этими идеями немного напоминает и его же масонский опыт, и законотворческие занятия князя Андрея — однако последствия на сей раз будут велики: конец первой части эпилога ясно даёт понять новую диспозицию, конфликты, которые, скорее всего, разорвут семью. Слова Николая Ростова —
вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду
     — вполне сообразуются с его представлениями о долге. Кошмар Николеньки Болконского скрепляет это пророчество. В 1825 Николенька может оказаться в рядах младших участников восстания. Впрочем, Толстой нигде не говорит об этом открытым текстом.
icon: To top   icon: To content   icon: Next