Шутки конструируют мир.
Роберт Манкофф о природе смешного

УДК 81-119

Иконка: Аннотация Olga Steb

Каковы психологические достоинства юмора?

Ну, он улучшает дыхание. После яростных приступов смеха наше кровяное давление падает. На уровне мозга он напрямую связан с понятием удовольствия — так же, как еда и секс; это реакция удовольствия. Мы знаем, что нам хорошо, когда мы смеемся. Нам действительно становится хорошо. Это принудительная составляющая. Кроме того, смех часто возникает в ситуациях стресса и снимает его. Я не хочу преувеличивать медицинские достоинства смеха. Но он может также работать как легкий анальгетик. Разумеется, из-за него вы чувствуете себя лучше. С точки зрения долголетия создается впечатление, что люди с хорошим чувством юмора, весельчаки живут чуть-чуть меньше прочих. Они не настолько трезвомысляще смотрят на жизнь, чтобы читать каждую колонку Джейн Броуди о диете и уж тем более следовать ей, поэтому они иногда не дотягивают до 93, а только лишь до 87 — однако отведенное им время они проводят явно веселее.
Иконка: К содержанию

Как чувство юмора работает?

Оно не только рассказывает нам о том, как понимать окружающий нас мир. Оно также говорит кое-что о границах понимания. Чувство юмора не может быть абсолютно нормальным. Оно должно отличаться от нормы и использовать прием несочетаемого. Несочетаемым, однако, не может быть что угодно. Оно должно быть уместным. Интересная особенность юмора состоит в том, что если в логике что-то может быть A или не A, то в юморе это что-то может быть и A, и не A. Вспомним один известный скетч. Один парень с телефоном смотрит в свой органайзер и говорит:

— Нет, четверг уже занят. Как насчет никогда? Никогда вам подходит?

Где здесь несоответствие? Несоответствие состоит в том, что смешно бы не было, если бы он просто сказал

— Я не хочу вас видеть.

Смысл его слов, тем не менее, именно в этом, и он просто хочет быть вежлив. В итоге здесь сосуществуют два выражения, когнитивное взаимодействие которых не открывается публике до конца: содержание сказанного грубо, но внешняя форма подачи — вежлива.

Именно поэтому, создавая рисунок, я не добавил фразу

— Никогда вам подходит?

Это продолжает высказывание и сводит в одну фразу понятия, которые обычно не оказываются по соседству друг с другом и по логике никак не могут быть рядом. Фраза не может быть одновременно вежливой и грубой. Однако здесь получается и то, и другое одновременно. Из-за этого тесного взаимодействия рождается веселье. Парадоксы не решаемы, но делаются смешными благодаря внесению в них человеческой эмоциональной составляющей. Ведь это парадокс — нельзя сказать, что это предложение не верно. Однако в самом парадоксе нет ничего смешного. Интересно: предложение не верно, но это верно, но это не верно. Вот так уже смешно. Смешной пример того, о чем я говорю, можно привести из замечательной карикатуры Алекса Грегори для The New Yorker: в нем голливудский босс говорит человеку, стоящему перед ним:
Картинка: Я не буду вам врать, Сондерс...

— Сондерс, я не стану тебе врать: сейчас я начну тебе врать — чтоб ты знал

Теперь, что касается несоответствия и допустимого соответствия, которое допустимо, но не до конца с точки зрения логики: я могу сделать необходимое допущение, изменив параметры решета — ну, понимаете, дверь- не дверь, но проход. Давайте возьмем уж совершенно абсурдный пример, когда на вопрос:

Почему на свете существует всего одна Эйфелева башня?

отвечают так:

Потому что она пожирает своих детищ

Это ведь очень, очень странно. Есть, разумеется, некая параллель. Мы бы поняли, если бы речь шла о животном, которое пожирает своих детенышей — возможно, оно и правда тогда было бы всего одно.

Таким образом, можно говорить о компонентах юмора — на самом деле, на эту тему существуют три основные теории. Есть теория превосходства Гоббса, который, конечно, был приверженцем теории власти, она утверждает, что все дело в ощущении триумфа и собственной неуязвимости по сравнению с чьей-то чужой неполноценностью: смех над каким-нибудь толстым парнем, поскользнувшемся на банановой кожуре. Я бы сказал, что во множестве проявлений юмора и правда присутствует эта составляющая превосходства, но во множестве также ее и нет, и Священный Грааль юмора все же в порядке, несмотря на это.

Если бы главным условием юмора было это ощущение превосходства, мы бы хохотали каждый раз, когда видели бы бездомного или нищего, но ведь это не так. Я думаю, всех смущает то, что в юморе зачастую содержится агрессия, — люди думают, что это его необходимый и привычный компонент. Кроме этого, есть своего рода утешительные теории, разработанные Фрейдом. По ним, мы — скопища желаний, агрессии и сексуальности, а юмор позволяет нам разрешить вечную моральную дилемму, связанную с нашей природой, отвлекая нас шуткой, заменяющей проявления агрессии и сексуальности. Ну, и, в-третьих, существует эта теория несоответствия: она утверждает, что юмор заключается в двусмысленности, которая, при нормальных условиях, не должна бы укладываться в контекст, но была все же как-то в него уложена. Эту двусмысленность можно понять в принципе, но нельзя понять с научной точки зрения. Тем не менее, каким-то образом вы можете проследить, что все составляющие сходятся в общем значении и имеют смысл.
Иконка: К содержанию

Olga Steb. Шутки конструируют мир. Роберт Манкофф о природе смешного. Страницы   1   2   3   4   5   6

Лев Оборин. Главный русский роман для России
и всего человечества

Продолжение К началу
Правда ли, что прототипами героев Войны и мира
стали родственники Толстого?

Картинка: Родственники Толстого

     Родные и друзья Льва и Софьи Толстых, читая роман, узнавали в нём себя — отдельные черты характера, случаи из жизни. Борис Эйхенбаум называет семейные главы романа интимным мемуаром. Дмитрий Святополк-Мирский с уверенностью пишет, что
основой для Николая Ростова и княжны Марьи
     послужили родители Толстого, а прообразом Сони стала одна из дальних родственниц, воспитывавших его после смерти родителей. Можно предполагать, что в Наташе Ростовой воплощены некоторые черты жены Толстого — Софьи Андреевны, о которой Святополк-Мирский писал:
У неё не было личной жизни: вся она растворилась в жизни семейной
     — так же растворяется в семейной жизни Наташа в эпилоге романа. Считается, что в Наташе есть и кое-что от свояченицы Толстого Татьяны Кузминской, замечательной певицы. Вместе с тем Толстой, в семейной жизни всегда требовательный и далеко не всегда сострадательный, мог использовать черты своей жены для персонажа, который явно ему несимпатичен: Лизы Болконской. Как замечает Эйхенбаум, бурная тревога Софьи Андреевны за мужа, который в 1863, во время Польского восстания, собирался вновь пойти в армию, послужила основой для сцены, в которой Лиза объясняется с князем Андреем в присутствии Пьера.
Совершенно ясно, что Толстой, пойдя таким своеобразным путём, рассчитывал не на узнавание, а на ощущение конкретной и интимной домашности», — заключает Эйхенбаум.
     Впрочем, сам Толстой по этому вопросу высказывался неоднозначно. Так, черты своего деда — екатерининского генерала Николая Сергеевича Волконского — он, как считается, сообщил старому князю Болконскому. Понятно, что на такую мысль наводит и созвучие фамилий. Однако Толстой специально подчёркивал, что, давая своим героям фамилии, сходные с известными дворянскими фамилиями, он не имел в виду конкретных лиц.
Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить, — так Толстой отвечал на вопрос о прототипе князя Андрея.
     Исключение, по его словам, составляют Денисов и Марья Ахросимова, прототипы которых — Денис Давыдов и Анастасия Офросимова, люди столь же оригинального характера, что и эти толстовские персонажи.
Есть ли герои, которым Толстой передоверяет
собственную философию и собственные переживания?
     В значительной степени такими героями являются Пьер Безухов и Андрей Болконский, отчасти — Николай Ростов. Размышления о природе добра, чести, смерти, свободе, которыми задаются эти герои, — во многом мысли самого Толстого, их стремление к истине, к пониманию сути вещей, — стремление, безусловно разделяемое их автором. В этом можно убедиться, прочитав его дневники и взглянув на черновики романа. Однако Толстой, работая над Войной и миром, вскоре понял, что вкладывать в уста героев пространные рассуждения — значит жертвовать художественностью. Истина, открывавшаяся его героям, во многом оставалась частной истиной, носителем «общей истины» не мог быть один герой — для её выражения Толстому понадобился выход на следующий уровень; этим уровнем стали историософские рассуждения, которые начинаются с третьего тома романа и суммируются в эпилоге.
     Впрочем, если и не утверждать прямо, что Толстой транслирует через героев свою философию, можно говорить, что некоторые герои выражают его образ мыслей, что они для него ближе других, тем самым они становятся центральными для всего романа. Лидия Гинзбург, много писавшая о психологизме Толстого, замечала, что его герои
не только решают те же жизненные задачи, которые он сам решал, но решают их в той же психологической форме.
     Таковы Пьер, Андрей, Наташа, Николай, княжна Марья. Другие герои, несмотря на множество ярких характеризующих их деталей, второстепенны, потому что Толстой не изображает их внутренних мыслей или потому что эти мысли — типические, не преломляющиеся в индивидуальности человека. Напротив, для центральных героев характерно не типическое, не принятое в свете, не заданное заранее, но совершенно естественное поведение. Филолог Валентин Хализев приводит в пример волнение, неумение держать себя Наташи во время её первого бала, и поведение княжны Марьи с Николаем Ростовым, приехавшим с ней проститься.
Можно ли сказать, что в Войне и мире
есть положительные и отрицательные герои?
     Хотя такая постановка вопроса может показаться наивной, Толстой очень ясно даёт понять, на чьей стороне его симпатии. При этом Толстой, как никто из великих русских писателей XIX века, умеет быть безжалостным к своим героям. Эта безжалостность в некотором смысле как раз проявление симпатии или даже любви: Толстой глубже анализирует психологию тех, кто наиболее ему интересен. Второстепенных, но важных для себя героев, таких как капитан Тушин, Толстой ставит в те самые обстоятельства, которые впоследствии будут разобраны в эпилоге как наиболее значимые в общем деле, общем народном движении. Наконец, постоянные «гомеровские» эпитеты, о которых уже говорилось, Толстой щедро использует, рисуя несимпатичных персонажей: навязчивая губка с усиками княгини Болконской, мраморные плечи Элен.
icon: To top   icon: To content   icon: Next