Веселая наука

Иконка: Аннотация Фридрих Ницше

Пятая книга. Мы, бесстрашные

Carcasse, tu trembles? Tu tremblerais bien
Davantage, si tu savais, ou je te mene

343. Какой толк в нашей веселости

Величайшее из новых событий – что Бог умер и что вера в христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия – начинает уже бросать на Европу свои первые тени. По крайней мере, тем немногим, чьи глаза и подозрение в глазах достаточно сильны и зорки для этого зрелища, кажется, будто закатилось какое-то солнце, будто обернулось сомнением какое-то старое глубокое доверие: с каждым днем наш старый мир должен выглядеть для них все более закатывающимся. Более подозрительным, более чуждым, более дряхлым. Но в главном можно сказать: само событие слишком еще велико, слишком отдаленно, слишком недоступно восприятию большинства, чтобы и сами слухи о нем можно было считать уже дошедшими, — не говоря о том, сколь немногие ведают еще, что, собственно, тут случилось и что впредь с погребением этой веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, — к примеру, вся наша европейская мораль. Предстоит длительное изобилие и череда обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных которым, по-видимому, не было еще на земле?.. Даже мы, прирожденные отгадчики загадок, мы, словно бы выжидающие на горах, защемленные между сегодня и завтра и впрягшиеся в противоречие между сегодня и завтра, мы, первенцы и недоноски наступающего столетия, на лица которых должны были бы уже пасть тени из ближайшего затмения Европы: отчего же происходит, что даже мы, без прямого участия в этом помрачении, прежде всего без всякой заботы и опасения за самих себя, ждем его восхождения? Быть может, мы еще стоим слишком под ближайшими последствиями этого события – и эти ближайшие последствия, его последствия, вовсе не кажутся нам, вопреки, должно быть, всяким ожиданиям, печальными и мрачными, скорее, как бы неким трудно описуемым родом света, счастья, облегчения, просветления, воодушевления, утренней зари… В самом деле, мы, философы и свободные умы, чувствуем себя при вести о том, что старый Бог умер, как бы осиянными новой утренней зарею; наше сердце преисполняется при этом благодарности, удивления, предчувствия, ожидания, — наконец, нам снова открыт горизонт, даже если он и затуманен; наконец, наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые ко всякой опасности; снова дозволен всякий риск познающего; море, наше море снова лежит перед нами открытым; быть может, никогда еще не было столь открытого моря.
Иконка: К содержанию

344. В какой мере и мы еще набожны

В науке убеждения не имеют никакого права гражданства, так – и вполне основательно – принято говорить: лишь когда эти убеждения решаются снизойти до скромного уровня гипотезы, временной рабочей точки зрения, регулятивной фикции, им разрешается доступ в область познания и даже право на определенное достоинство в ней – при условии постоянного пребывания под полицейским присмотром, под надзором полиции недоверия. – Но в более точном разгляде не означает ли это: лишь когда убеждение перестает быть убеждением, оно вправе притязать на вход в науку? Разве дисциплина научного ума не начинается с того, что не позволяешь себе больше никаких убеждений?.. Так оно, по-видимому, и есть: остается лишь спросить, не должно ли уже наличествовать некое убеждение, чтобы эта дисциплина могла вообще начаться, а именно убеждение, столь властное и безусловное, что приносящее себе в жертву все прочие убеждения. Очевидно, сама наука покоится на вере; не существует никакой беспредпосылочной науки. Вопрос, нужна ли истина, должен быть не только заведомо решен в утвердительном смысле, но и утвержден в такой степени, чтобы в нем нашли свое выражение тезис, вера, убеждение:

   нет ничего более необходимого, чем истина, и в сравнении с нею все прочее имеет лишь второстепенное значение.

– Эта безусловная воля к истине: что она такое? Есть ли это воля не давать себя обманывать? Есть ли это воля самому не обманывать? Как раз на этот последний лад и могла бы толковаться воля к истине: предположив, что обобщение я не хочу обманывать включает в себя и частный случай:

   я не хочу обманывать себя.

Но отчего не обманывать? Но отчего не давать обманывать себя? – Заметьте, что доводы в пользу первого суждения лежат в совершенно иной области, чем доводы в пользу второго: не хотят обманываться, предполагая, что быть обманутым вредно, опасно, губительно; в этом смысле наука была бы дотошной смышленостью, осторожностью, пользой, против которой, впрочем, можно было бы по праву возразить: как? действительно ли не-хотеть-давать-себя-обманывать менее вредно, менее опасно, менее губительно? Что знаете вы загодя о характере бытия, чтобы быть в состоянии решать, где больше выгоды: в безусловно ли недоверчивом или в безусловно доверчивом? А в случае, если необходимо и то и другое, большое доверие и большое недоверие, — откуда могла бы наука почерпнуть свою безусловную веру, свое убеждение, на котором она покоится, что истина важнее всякой другой вещи, даже всякого другого убеждения? Этого-то убеждения и не могло возникнуть там, где истина и неистина постоянно обнаруживают свою полезность, как это и имеет место в данном случае. Стало быть, вера в науку, предстающая нынче неоспоримой, не могла произойти из такой калькуляции выгод – скорее вопреки ей, поскольку вере этой постоянно сопутствовали бесполезность и опасность воли к истине, истине любой ценой. Любой ценой: о, мы понимаем это достаточно хорошо, после того как нам довелось принести на сей алтарь и закласть на нем все веры, одну за другой! – Следовательно, воля к истине означает: не я не хочу давать себя обманывать, а – безальтернативно –

   я не хочу обманывать, даже самого себя: и вот мы оказываемся тем самым на почве морали. Почему ты не хочешь обманывать?

в особенности если видимость такова – а видимость как раз такова! – что жизнь основана на видимости, я разумею – на заблуждении, обмане, притворстве, ослеплении, самоослеплении, и что, с другой стороны, фактически большой канон жизни всегда по большому счету обнаруживался на стороне. Такое намерение, пожалуй, могло бы быть, мягко говоря, неким донкихотством, маленьким мечтательным сумасбродством; но оно могло бы быть и чем-то более скверным, именно, враждебным жизни, разрушительным принципом… Воля к истине – это могло бы быть скрытой волей к смерти. – Таким образом, вопрос, зачем наука, сводится к моральной проблеме: к чему вообще мораль, если жизнь, природа, история неморальны? Нет никакого сомнения, что правдивый человек, в том отважном и последнем смысле слова, каким предполагает его вера в науку, утверждает тем самым некий иной мир, нежели мир жизни, природы и истории; и коль скоро он утверждает этот иной мир – как? не должен ли он как раз тем самым отрицать его антипод, этот мир – наш мир?.. Теперь уже поймут, на что я намекаю: именно, что наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, — что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, — вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна… А что, если именно это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотою, ложью, — если сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?
Иконка: К содержанию

345. Мораль как проблема

Дефицит личности мстит за себя повсюду; расслабленная, невзрачная, потухшая, отрекающаяся от самой себя и отрицающая себя личность не годится уже ни на что хорошее – меньше всего на философию. Самоотверженность ни во что не ставится на небе и на земле; все великие проблемы требуют великой любви, а на нее способны только сильные, цельные, надежные умы, плот но прилегающие к самим себе. Крайне существенная разница, относится ли мыслитель к своим проблемам лично, видя в них свою судьбу, свою нужду и даже свое величайшее счастье, или безлично: именно, умея лишь ощупывать их и схватывать щупальцами холодной, любопытной мысли. В последнем случае ничего не выходит, это уже можно обещать наверняка: ибо великие проблемы, если даже допустить, что они дают себя схватывать, не дают себя удерживать лягушкам и мямлям, таков уж их вкус от вечности, — вкус, который, впрочем, они разделяют со всеми добросовестными самками. – Как же случилось, что я еще не встречал, даже в книгах, никого, кто относился бы к морали с такой личной установкой, кто признавал бы мораль проблемой, а эту проблему своей личной нуждой, мукой, сладострастием, страстью? Явное дело, мораль до сих пор вовсе не была проблемой; скорее всего чем-то, в чем находили общий язык после всяческих подозрений, раздоров, противоречий, — священным местом мира, где мыслители отдыхали, облегченно вздыхали, оживали даже от самих себя. Я не вижу никого, кто отважился бы на критику моральных ценностных суждений; от меня ускользают здесь даже попытки научного любопытства, избалованного обольстительного воображения, присущего психологам и историкам, которое с легкостью предупреждает проблему и схватывает ее на лету, не зная даже толком, что тут схвачено. Мне едва удалось изыскать некоторые скудные наметки к созданию истории возникновения этих чувств и оценок: в одном отдельном случае я приложил все усилия, чтобы возбудить склонность и способность к такого рода истории, — тщетно, как мне кажется теперь. От этих историков морали мало толку: обыкновенно они и сами все еще простодушно подчиняются некоторой морали и составляют, сами того не зная, ее свиту и щитоносцев; таково разделяемое ими народное суеверие, и поныне столь чистосердечно оговариваемое христианской Европой, будто характерная черта морального поступка заключается в самоотверженности, самоотрицании, самопожертвовании или в сочувствии, сострадании. Их расхожая ошибка произвольного основания сводится к тому, что они утверждают какой-то consensus народов, по крайней мере прирученных народов, относительно известных положений морали и выводят отсюда ее безусловную обязательность, даже для нас с тобой, или, напротив, открыв истину, что у различных народов моральные оценки по необходимости различны, они заключают о необязательности всякой морали: и то и другое – большое ребячество. Ошибка более утонченных среди них заключается в том, что они обнаруживают и критикуют глупые, быть может, мнения какого-либо народа о своей морали или людей о всякой вообще человеческой морали, стало быть, о ее происхождении, религиозной санкции, суеверии свободной воли и т.п., и воображают тем самым, что раскритиковали саму мораль. Но значимость предписания

   ты должен

существенно иная и нисколько не зависит от всяческих мнений о ней и от сорняка заблуждений, которым она, должно быть, поросла: это столь же несомненно, как и то, что ценность какого-либо медикамента для больного совершенно независима от того, думает ли больной о медицине научно или как старая дева. Мораль могла бы вырасти даже из заблуждения: но и этим осознанием проблема ее ценности вовсе не была бы затронута. – Итак, никто до сих пор не апробировал еще ценности того прославленнейшего из всех лекарств, которое называется моралью: для этого нужно первым делом – поставить эту ценность под вопрос. Ну что ж! Это как раз и есть наше дело.
Иконка: К содержанию

346. Наш вопросительный знак

Но вы не понимаете этого? В самом деле, нужно приложить усилия, чтобы понять нас. Мы ищем слов, возможно, мы ищем и ушей. Кто же мы такие? Если бы нам вздумалось назвать себя просто старым выражением безбожники, или неверующие, или же имморалисты, мы далеко бы еще не считали себя названными: мы – все это вместе в слишком поздней стадии, слишком поздней, чтобы было понятно, чтобы вы смогли понять, господа зеваки, каково у нас на душе. Нет! Мы уже свободны от горечи и страсти вырвавшегося на волю, который рассчитывает сделать себе из своего неверия еще одну веру, цель, даже мученичество! Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены познанием того, что в мире ничто не свершается божественным путем, ни даже по человеческой мере – разумно, милосердно или справедливо: нам известно, что мир, в котором мы живем, небожествен, неморален, бесчеловечен, — мы слишком долго толковали его себе ложно и лживо, в угоду нашему почитанию и, значит, в угоду некоей потребности. Ибо человек – почитающее животное! Но он и недоверчивое животное: и то, что мир не стоит того, во что мы верили, оказывается едва ли не самым надежным завоеванием нашей недоверчивости. Сколько недоверчивости, столько и философии. Мы, пожалуй, остерегаемся сказать, что он стоит меньшего: нам теперь кажется даже смешным, когда человек пытается изобретать ценности, превосходящие ценность действительного мира, — от этого-то мы и отступились, как от распутного блуждения человеческого тщеславия и неразумия, которое долго не признавалось за таковое. Свое последнее выражение оно нашло в современном пессимизме, а более старое, более сильное – в учении Будды; также и христианство содержит его, конечно в более сомнительном и двусмысленном виде, но оттого ничуть не менее соблазнительном. Вся установка человек против мира, человек, как мироотрицающий принцип, человек, как мера стоимости вещей, как судья мира, который в конце концов кладет на свои весы само бытие и находит его чересчур легким, — чудовищная безвкусица этой установки, как таковая, осознана нами и опротивела нам: мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова человек и мир, разделенные сублимированной наглостью словечка и! Но как? Не продвинулись ли мы, именно как смеющиеся, лишь на шаг дальше в презрении к человеку? И, стало быть, и в пессимизме, в презрении к постижимому нами бытию? Не впали ли мы тем самым в подозрение относительно противоположности между миром, в котором мы до сих пор обитали с нашими почитаниями, — ради которого мы, возможно, и выносили жизнь, — и другим миром, который есть мы сами: беспощадное, основательное, из самих низов идущее подозрение относительно нас самих, которое все больше, все хуже овладевает нами, европейцами, и с легкостью могло бы поставить грядущие поколения перед страшным или – или: отбросьте или свои почитания, или – самих себя! Последнее было бы нигилизмом; но не было ли и первое – нигилизмом? – Вот наш вопросительный знак.
Иконка: К содержанию

Фридрих Ницше. Веселая наука. Первая книга   Вторая книга    Третья книга   Четвертая книга   Пятая книга   Страницы   27   28   29   30   31   32   33   34   35

Джордж Харт. Математически правильный завтрак

Окончание К началу
   Если разрез будет сделан аккуратно, то половинки будут конгруэнтны. Они имеют одну и ту же хиральность.
   Можно поджарить их на гриле, периодически передвигая части, чтобы поверхность была подогрета равномерно.

Картинка: Математически правильный завтрак

   UPD: Автор перевода попробовал проследовать инструкции статьи, и вот что получилось:

Картинка: Математически правильный завтрак

   Для тех, кому недостаточно этой инструкции, смотрите видео:

Публикуется по Вконтакте
icon: To previous icon: To content
Картинка: Чертова задница

В Чёртовой заднице

Умный
   — Ты сильный, ты справишься!
   — Я умный, я даже не возьмусь.
Ясновидящий выиграл в лотерею
   Прежде чем потратить деньги за услуги ясновидящих, экстрасенсов, колдуний и прочих шарлатанов, хорошенько подумайте, а почему мы никогда не видим газетных заголовков:
   Ясновидящий выиграл в лотерею?!
Вечный двигатель
   Попробуйте на каждой из сторон листа или картонки написать
   Переверни!
   Офигительный вечный двигатель получится!
Ты что-нибудь понимаешь?
   Встречаются два экономиста. Заговорили, естественно, про кризис.
   Один:
   — Ты что-нибудь понимаешь?
   Второй:
   — Я тебе сейчас объясню…
   — Стоп! Объяснить я могу и сам. Ты что-нибудь понимаешь?
Смертельный високосный год
   — Говорят, что в високосный год смертей больше.
   — Абсолютно верно. Примерно на 1/365.
Родилась дочь
   Ассистент сообщает профессору:
   — Только что позвонили из роддома и сказали, что у вас родилась дочь.
   Профессор, не отрываясь от работы:
   — Сообщите, пожалуйста, об этом моей супруге.
Прогноз погоды
   Сын спрашивает у отца-синоптика:
   — Папа, скажи, твои прогнозы всегда совпадают с погодой?
   — Прогнозы-то всегда, а вот даты нет…
Полет фотона
   — Интересный факт. Чтобы фотону долететь от ядра солнца, до края Солнца потребуется примерно год. А от солнца до Земли — 8 минут.
   — Напоминает автодороги в Москве.
Бараны и логика
   Говорят, что когда Аристотель придумал логику, он на радостях устроил пир и велел заколоть 40 баранов. С тех пор бараны логику не любят.
Расскажите Пушкину
   В институте Пушкиноведения было защищено около 1000 докторских диссертаций. У меня такое впечатление, что если они расскажут Пушкину о том, что он думал, когда писал то или иное произведение, то он будет в шоке.
В два раза теплее
   Утром было 0 градусов по Цельсию. Гидрометцентр обещает, что к вечеру станет в два раза теплее.
   Вопрос:
   какая температура будет вечером?
Логика, демагогия и философия
   Разговаривают два подвыпивших интеллигента.
   — Скажи-ка мне, — спрашивает один у другого, — а ты знаешь, в чем разница между логикой, демагогией и философией?
   — Конечно! Я тебе сейчас на простом примере объясню. Идут по улице двое — один грязный, а другой чистый. Кто из них идет в баню?
   — Грязный.
   — Правильно. Это и есть логика. Он грязный, ему надо помыться, поэтому он идет в баню.
   — А что же такое демагогия?
   — Очень просто! Я тебе на том же примере объясню. Идут двое — один грязный, другой чистый. Кто из них идет в баню? Казалось бы, грязный. Но чистый он потому и чистый, что моется. Так кто идет в баню?
   — Чистый.
   — Правильно. Это и есть демагогия.
   — А что же такое философия?
   — Я тебе на том же примере объясню. Идут двое — один грязный, другой чистый. Кто из них идет в баню?
   — Да… хрен его знает!
   — Вот. Это и есть философия!
Учимся считать
   Мой младший брат — первоклассник. Он каждое утро садится на 137-й троллейбус, потом делает пересадку на 564-й автобус, доезжает до 234-го микрорайона и идет в 1128-ю школу, чтобы научиться считать до десяти.
Ну что, изобрели Карлсона?
   Как-то встречаются генетик с физиком. Физик спрашивает у генетика:
   — Ну что, изобрели Карлсона?
   — Да.
   — И как, летает?
   — Нет, не летает, только варенье цистернами жрёт…
Потенциал
   Ученые доказали, что наш вестибулярный аппарат, для постоянного сохранения равновесия, жрет уйму ресурсов мозга. Если его отключить, высвободившийся потенциал, дает человеку огромные дополнительные возможности; поднимается тонус, возникает ощущение полета, повышается энергетика и тяга к сексу, улучшается настроение, самочувствие и т.п.
   Появляется чувство действительно полноценной жизни.
   Отключается аппарат равновесия довольно легко, можете попробовать сами, всего литр водки.
Извечный вопpос pусской интеллигенции
   Как трансформировался извечный вопрос русской интеллигенции:
   Конец XIX века: Что делать?
   Начало XX века: Что-то надо делать!
   30 — 50-е: Что делается?!
   70 — 80-е: Что поделаешь?..
   90-е: Шо за дела?!

Текст публикуется по Чёртова задница

Бездельники на государственной службе

   НИИ экономики в Риме провел анкетный опрос государственных служащих Италии. Десяти тысячам чиновников была разослана анонимная анкета с вопросами об их занятости в течение рабочего дня. Анализ анкетных данных показал, что итальянские служащие работают в течение дня… не более 2 ч. Нечего делать в своем учреждении — ответили 56% принявших участие в опросе. Лишь изредка находится какое-либо занятие для 34%. Подчиненные видят своих начальников от случая к случаю и полагают, что шефы тоже убивают время по своему усмотрению… Неудивительно, что большинство участников опроса ежедневно сокращают рабочий день часа на два: на работу приходят позже, уходят раньше, часто отлучаются.
   На вопрос, чем именно они занимаются в рабочее время, чиновники ответили так:
%
читают газеты, журналы, книги, ведут разговоры52
улаживают личные дела по служебным телефонам28
прочие20
   Результаты опроса подтвердили то, что в Италии давно уже не является секретом: государственный аппарат раздут. Когда делаются попытки урезать штаты, руководители учреждений готовы лечь костьми, но не допустить этого: количество подчиненных подчеркивает значимость учреждения и влияет на размеры окладов!

Текст публикуется по Svět socialismu 1981, #1

   Для всех, желающих заняться научной деятельностью, мы советуем:

Пишите кратко!

   Практика показывает, что добиться краткости и ясности изложения текста можно, уподобив предложения математическим уравнениям.
   Чаще всего в математике мы ничего не имеем против сокращения выражений приведением к наименьшему общему знаменателю. А когда мы пишем предложение, то зачастую делаем наоборот — расширяем его, чтобы выглядеть более авторитетно.
   Вот как следует поступать, например, с длинным и путаным письмом или рукописью. Сначала быстро прочитываем, чтобы узнать, стоит ли вообще этим заниматься. Затем прочитываем, подчеркивая красным только полезные факты. Наконец тонкими линиями соединяем подлежащее, сказуемое и дополнение каждого полезного сообщения. Остальное можно опустить, ничего существенно не потеряв. С помощью такой простой процедуры 10-страничную рукопись можно свести к 10 абзацам, устранив трюизмы и общие места вроде
   в практике конструирования важно, чтобы каждый аспект проблемы тщательно рассматривался, прежде чем будет принято решение, какие параметры имеют наибольшее значение.
   Каждый может стать собственным редактором!

Текст публикуется по Production Engineering, 1980, #4

Высоты и глубины

   Схема 2010-го несколько устаревшая: в стратосфере уже даже гамбургеры побили рекорд американского парашютиста Дж. Киттингера, а Ф. Баумгартнер поднялся на стратостате до высоты 39 км. Скорость его полета с парашютом превысила скорость звука.
icon: Next