Шутки конструируют мир.
Роберт Манкофф о природе смешного

УДК 81-119

Иконка: Аннотация Olga Steb

У мужчин и женщин разное чувство юмора?

Ну, женщин и мужчин много и они разные, так что обобщать всех не стоит. Однако, если обобщить большинство, то мне кажется, что существует различие, которое объясняется тем, куда уходят корни юмора — в агрессию, страх и доминирование — различие это состоит в разном использовании юмора мужчинами и женщинами. Мужчины зачастую применяют юмор для того, чтобы самоутвердиться в определенной социальной ситуации — что-то вроде заявления:

Посмотрите на меня!

А также для того, чтобы показать, что они руководят происходящим вокруг.

Анекдоты, какими мы знаем их сейчас — сравнительно новое изобретение, а еще более новое — карикатура. Истоки, конечно, ведут еще к временам Бенджамина Франклина. Вспомним его знаменитое высказывание: We must all hang together, or assuredly we shall all hang separately

Женщины, кажется, больше используют юмор как скрепляющий механизм, связующее звено. В этом и состоит разница между юмором в шутке и юмором в беседе. Несомненно, реальные различия можно наблюдать у подростков мужского пола. Их юмор часто обиден и направлен на друзей. У подростков женского пола это редко можно увидеть. Я не хочу сказать, что они никогда не оскорбляют друг друга, просто они редко делают это в шутку.

Женский юмор — более аффилиативный, его основной посыл: я хочу, чтобы вы хорошо проводили время, я хочу рассказать кое-что о себе. Это отрывок из реальной беседы — ведь сейчас есть эти базы данных, где собирают смешные подслушанные разговоры. Две женщины плавают в бассейне, и одна из них говорит, что для рук хорошо такое-то упражнение. Она его демонстрирует, они какое-то время его выполняют. Потом другая женщина говорит:

— Но на самом деле, проблема — в бедрах.

Первая отвечает, что ее бедра не поддаются никакому контролю и ничто на них не действует. Тогда вторая признается, что это правда: она сама набрала пять фунтов с тех пор, как записалась в плавательный бассейн. Они смеются над тем, что, тем не менее, ходят на плавание. Иными словами, они пребывают в игривом настроении. Среди мужчин вы редко найдете комические рассказы о самих себе. Женщины часто применяют многогранность юмора для того, чтобы испытать собеседника и узнать о нем больше.
Иконка: К содержанию

Изменился ли юмор в наш век политкорректности?

Думаю, будет появляться все больше того, что я называю метаюмором — юмора о юморе. Юмор заполнил все настолько, что сейчас в Нью-Йоркере у нас происходит соревнование за лучшую подпись и за лучшее ее отсутствие. А также за самую несмешную подпись. Разумеется, самая несмешная подпись смешна по своей сути. Мода на подобные шутки появилась уже какое-то время назад. Так, когда начались шутки про слонов, они поначалу имели какой-то смысл. Типа, зачем слоны красят ногти на ногах в красный цвет? Чтобы прятаться на вишневых деревьях. То есть, это все были дурацкие шутки. Но затем вы вдруг обнаруживаете, что появились шутки об этих шутках. Теперь трюк в том, как усадить шесть слонов в салон фольксвагена? Ответ: троих надо посадить спереди, троих — сзади. Это сама по себе никакая не шутка. Шуткой ее делает предыстория — все те предыдущие шутки. Понимаете мою идею? Отсюда и все эти соревнования за подпись и за ее отсутствие.

Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора — это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены

Я также вижу тенденцию возвращения к истокам юмора, восходящим к низшей древнегреческой комедии, к трикстерским ритуалам африканских племен и американских индейцев, в которых они обращались к действительно ужасным вещам. Сегодня аудитория занимает именно такую нишу, поэтому нам предстоит увидеть многое из этого. Я думаю, впрочем, что будет как низкий, так и высокий жанр юмора. Мы услышим шутки о проступках и непристойностях — подобный юмор всегда отсылает к комедии дель арте. Если прочесть сценарий, то ничего такого вы не увидите, но актерская игра, жестикуляция, падения на задницу делают его юмором совершенно определенного толка.

В то же время, и надеюсь, на страницах Нью-Йоркера в том числе, можно будет найти и другой тип комического. Там будет и непристойность, но этот юмор также будет иметь дело с когнитивными аспектами юмора, ведь помимо социального у юмора много и других значений. Возьмем социальный фактор. Допустим, вы с группой людей просто радуетесь жизни и выходите в свет для того, чтобы выпить в дружеской обстановке. Вам не нужен какой-то искрометный юмор, чтобы этих людей развеселить. На самом деле, вообще почти ничего не нужно. Вы итак в игривом настроении. Происходит закономерный психологический механизм: чем больше вы вовлечены в некую социальную ситуацию, тем более вероятно, что ваша радость выльется в проявления юмора. Велись даже эксперименты в этом области, в которых фокус-группе показывали комедийный фильм, и давали плацебо, адреналин или седативное средство. Так вот, от одного адреналина происходит передача этого веселого возбуждения.

Был такой эксперимент, который показывает, что то же самое происходит и с когнитивной, или, в данном случае, практической, стороной шутки, хотя все остальное отличается. Итак, в лаборатории есть студенты, одной группе говорят, что им предстоит переселить крысу из одной клетки в другую. Им больше ничего не объясняют, но это, все-таки, крыса, поэтому они слегка беспокоятся и достают резиновые перчатки. Другой группе говорят, что им нужно переселить крысу из одной клетки в другую, но крыса эта очень резвая, поэтому для начала ее нужно усыпить, сделав ей укол в живот. Когда обе группы подходят к клетке, чтобы приступить к выполнению задания, оказывается, что крыса — резиновая. Обе группы студентов смеются, однако те, у кого напряжение было больше, смеются громче. Ну, тут, конечно, мало познавательного.

На страницах же Нью-Йоркера когнитивно должно быть почти все. В этом есть определенная социальность. Вы читаете анекдот, понимаете, что кто-то его придумал, но цените именно саму шутку. Она должна сама по себе создавать двусмысленность. Так что, думаю, разные виды комического будут развиваться одновременно и параллельно. Юмор — он ведь как Интернет. Сейчас у вас может быть практически бесконечно огромная и разнообразная аудитория. И градаций юмора — такое же бессчетное количество, намного превосходящее формы и жанры, существовавшие когда-либо прежде, смею верить.
Иконка: К содержанию

Olga Steb. Шутки конструируют мир. Роберт Манкофф о природе смешного. Страницы   1   2   3   4   5   6

Лев Оборин. Главный русский роман для России
и всего человечества

Продолжение К началу
Правда ли, что прототипами героев Войны и мира
стали родственники Толстого?

Картинка: Родственники Толстого

     Родные и друзья Льва и Софьи Толстых, читая роман, узнавали в нём себя — отдельные черты характера, случаи из жизни. Борис Эйхенбаум называет семейные главы романа интимным мемуаром. Дмитрий Святополк-Мирский с уверенностью пишет, что
основой для Николая Ростова и княжны Марьи
     послужили родители Толстого, а прообразом Сони стала одна из дальних родственниц, воспитывавших его после смерти родителей. Можно предполагать, что в Наташе Ростовой воплощены некоторые черты жены Толстого — Софьи Андреевны, о которой Святополк-Мирский писал:
У неё не было личной жизни: вся она растворилась в жизни семейной
     — так же растворяется в семейной жизни Наташа в эпилоге романа. Считается, что в Наташе есть и кое-что от свояченицы Толстого Татьяны Кузминской, замечательной певицы. Вместе с тем Толстой, в семейной жизни всегда требовательный и далеко не всегда сострадательный, мог использовать черты своей жены для персонажа, который явно ему несимпатичен: Лизы Болконской. Как замечает Эйхенбаум, бурная тревога Софьи Андреевны за мужа, который в 1863, во время Польского восстания, собирался вновь пойти в армию, послужила основой для сцены, в которой Лиза объясняется с князем Андреем в присутствии Пьера.
Совершенно ясно, что Толстой, пойдя таким своеобразным путём, рассчитывал не на узнавание, а на ощущение конкретной и интимной домашности», — заключает Эйхенбаум.
     Впрочем, сам Толстой по этому вопросу высказывался неоднозначно. Так, черты своего деда — екатерининского генерала Николая Сергеевича Волконского — он, как считается, сообщил старому князю Болконскому. Понятно, что на такую мысль наводит и созвучие фамилий. Однако Толстой специально подчёркивал, что, давая своим героям фамилии, сходные с известными дворянскими фамилиями, он не имел в виду конкретных лиц.
Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить, — так Толстой отвечал на вопрос о прототипе князя Андрея.
     Исключение, по его словам, составляют Денисов и Марья Ахросимова, прототипы которых — Денис Давыдов и Анастасия Офросимова, люди столь же оригинального характера, что и эти толстовские персонажи.
Есть ли герои, которым Толстой передоверяет
собственную философию и собственные переживания?
     В значительной степени такими героями являются Пьер Безухов и Андрей Болконский, отчасти — Николай Ростов. Размышления о природе добра, чести, смерти, свободе, которыми задаются эти герои, — во многом мысли самого Толстого, их стремление к истине, к пониманию сути вещей, — стремление, безусловно разделяемое их автором. В этом можно убедиться, прочитав его дневники и взглянув на черновики романа. Однако Толстой, работая над Войной и миром, вскоре понял, что вкладывать в уста героев пространные рассуждения — значит жертвовать художественностью. Истина, открывавшаяся его героям, во многом оставалась частной истиной, носителем «общей истины» не мог быть один герой — для её выражения Толстому понадобился выход на следующий уровень; этим уровнем стали историософские рассуждения, которые начинаются с третьего тома романа и суммируются в эпилоге.
     Впрочем, если и не утверждать прямо, что Толстой транслирует через героев свою философию, можно говорить, что некоторые герои выражают его образ мыслей, что они для него ближе других, тем самым они становятся центральными для всего романа. Лидия Гинзбург, много писавшая о психологизме Толстого, замечала, что его герои
не только решают те же жизненные задачи, которые он сам решал, но решают их в той же психологической форме.
     Таковы Пьер, Андрей, Наташа, Николай, княжна Марья. Другие герои, несмотря на множество ярких характеризующих их деталей, второстепенны, потому что Толстой не изображает их внутренних мыслей или потому что эти мысли — типические, не преломляющиеся в индивидуальности человека. Напротив, для центральных героев характерно не типическое, не принятое в свете, не заданное заранее, но совершенно естественное поведение. Филолог Валентин Хализев приводит в пример волнение, неумение держать себя Наташи во время её первого бала, и поведение княжны Марьи с Николаем Ростовым, приехавшим с ней проститься.
Можно ли сказать, что в Войне и мире
есть положительные и отрицательные герои?
     Хотя такая постановка вопроса может показаться наивной, Толстой очень ясно даёт понять, на чьей стороне его симпатии. При этом Толстой, как никто из великих русских писателей XIX века, умеет быть безжалостным к своим героям. Эта безжалостность в некотором смысле как раз проявление симпатии или даже любви: Толстой глубже анализирует психологию тех, кто наиболее ему интересен. Второстепенных, но важных для себя героев, таких как капитан Тушин, Толстой ставит в те самые обстоятельства, которые впоследствии будут разобраны в эпилоге как наиболее значимые в общем деле, общем народном движении. Наконец, постоянные «гомеровские» эпитеты, о которых уже говорилось, Толстой щедро использует, рисуя несимпатичных персонажей: навязчивая губка с усиками княгини Болконской, мраморные плечи Элен.
icon: To top   icon: To content   icon: Next